После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии
Шрифт:
Фон Праунхайм был одним из немногих в нашем кругу с явно революционными планами и деятельностью. Не в том смысле, что он намеревался изменить социальные условия в целом, как того требовали в то время революционные левые.
Он хотел освободить гомосексуальность от навязанного ей гетто убожества, вывести ее на свет социальной нормальности, вытащить геев из сети лицемерия, позора и угнетения, которую общество накинуло на них с незапамятных времен. В этом он был очень ясен, радикален и действительно авангарден. Его первые фильмы показались мне ужасно манерными, что и было его намерением, но
В целом, однако, почти ни у кого там не было плана, стремления к ответственности, выходящей за рамки личного благополучия. Возбужденная суета воинственно-политического движения излучала очарование, но мы больше наслаждались драматическим звучанием вещей, чем самими вещами.
Я танцевал на всех свадьбах одновременно, с энтузиазмом человека, пробуждающегося от наивности и невзгод, который теряет невинность при чрезвычайно приятных обстоятельствах.
Конкретная революционная деятельность бунтарского движения поначалу играла для меня лишь косвенную роль. Я воспринимал их как источник новых идей и увлечений, в которых я переворачивался. РАФ стал единым, группа «Спрингер» все еще подвергалась нападкам, война во Вьетнаме была центральной темой, борьба с полицией и судебной системой становилась все жестче, а «голубые» организовывались в подполье в «Движение 2 июня». Я участвовала в демонстрациях, лекциях, собраниях и мероприятиях в университете, присоединялась понемногу везде, но с такой же вероятностью меня можно было встретить на необязательных фестивалях, в «Зодиаке», а позже в «Парке», в лесбийских и гей-барах. Я делала то, что было важно для меня и что доставляло удовольствие. j
Дискуссия: «Ревлюционное насилие, да или нет» по-прежнему требовала/не требовала от меня ответа. Действия Движения 2 июня и РАФ были у всех на устах, но мы обсуждали их скорее как интересный запрещенный фильм. Я не чувствовал себя «призванным» принять чью-либо сторону, но мои старые рамки порядка и ориентации — работа, дом, карьера — все еще оставались нетронутыми, даже если они уже немного прогибались под новое содержание и потребности жизни, свободной от иерархии/самоопределения, которая стала свободной.
В конце концов, мне было уже двадцать пять лет, я бродяжничал почти во всех человеческих сферах и накопил густой шлейф нерефлексивного опыта, который я не смог перевести в сознание и суверенитет. Они лишь перебрасывали меня с одной оплачиваемой работы на другую, из одного места, от одного человека к другому.
Они лишь перебрасывали меня с одной оплачиваемой работы на другую, с одного места, одного человека, одного опыта на другой, без того, чтобы моя несогласованность с окружающими меня обстоятельствами растворилась, чтобы я чувствовал себя дома где бы то ни было, чтобы я смог осознать границы своей политической и социальной неясности, и чтобы мне стал ясен смысл моего существования. Последние несколько лет все крутилось вокруг этого вопроса. Он возникал в каждой новой попытке. Здесь, в Берлине, я приближался к ответу на этот вопрос со всем, что я переживал, начинал и предпринимал. Это была причина моего энтузиазма, с которым я запихивал в себя всю информацию, я чувствовал, что это дрожжи для моих вечно туманных мечтаний и задатков фундаментально значимого человеческого существа. Здесь моя внутренняя изоляция растворилась, и я обнаружил, что мое состояние — это состояние моего_поколения и что для этого есть причины. ^
Когда я начал работать в политически организованной среде, я курил все меньше и меньше. Но даже позже, в партизанах, мы иногда пускали косяк в ход, когда чувствовали, что борьба пытается сжать наши сигареты и угрожает доминировать в нашем общении. Это было для того, чтобы расслабиться вместе. Лозунг «голубой» эры, который можно было прочитать на бесчисленных берлинских стенах: «Будь на высоте, будь свободен, террор должен присутствовать».
Глава четвёртая
Я вернулся из многомесячной поездки в Северную Африку. Как индивидуальные туристы-мифлиппи-аллуферрваерены мы отправились в путь на нашем старом автобусе «Фольксваген». Вальтрауд и я. На самом деле, мы хотели наладить наши отношения. Я вернулся совершенно другим. Ожесточенный, возмущенный и больше не готовый ни на йоту поверить в лживые оправдания элиты за их продолжающийся паразитизм на бедных странах. У этой поездки был один фундаментальный результат.
Богатые и бедные не были для меня новым опытом, как и деградация и эксплуатация, но мы на Западе все больше и больше погружаемся в идею, что это индивидуальная судьба богатых или бедных. Вся официальная информация, учения и объяснения затушевывают ужасную, преступную систему, находящуюся в зависимости от предположений: То, что я увидел во время этой и последующих поездок в неблагополучные регионы мира, разграбленные колониализмом, было не судьбой человека и народа по божественному провидению, а результатом многовековой алчной жадности к обладанию и власти со стороны «цивилизованного» западного мира. Отсюда шли золото и серебро, драгоценные металлы и самоцветы, фрукты и пряности, меха и ткани, лес и изделия из него, кофе и чай, дешевая рабочая сила, художественные сокровища наших музеев. Отсюда идет основа, сырье для нашей роскоши.
В переулках я перелезал через нищих и армии толмачей и от ужаса уже не мог найти дорогу. У ворот города почти бесконечные плантации европейских и американских корпораций, огромные парки и виллы, обнесенные стеной и защищенные от «люмпенменшен» в их картонных коробках и мешковатых седлах. Голодные и агрессивные толпы детей преследовали меня. Пренебрежительно они выпрашивали что-нибудь полезное. Решительные и готовые разорвать меня на части. Быть белым — значит быть богатым, быть милостивым или властным, означает жить или не жить, означает возможность есть. У них нет другого выбора, кроме как унижать, грабить или даже убивать себя, чтобы выжить».