После первой смерти
Шрифт:
– У них нет такого шанса, мисс. В требованиях, которые мы послали, было сказало, что за смерть или даже ранение каждого из нас, будет умирать ребенок.
В это время Арткин продолжал кружиться.
Теперь ещё быстрее и энергичней.
Он всё кружился и кружился в своём ритуальном танце извращенного восхищения. Повисшие руки ребенка раскачивались во все стороны в диком кружении Арткина. Теперь тело ребёнка подбрасывалось в воздух, и Кет побоялась, что Арткин его не поймает, и тело улетит в реку. Конечно, ребенок был мертв,
– Он сошёл с ума, - сказала Кет.
– Нет, мисс. Он не сошёл с ума и знает точно, что он делает. Он даёт им знать, что мы не следуем чужим правилам, чужим законам, и жизнь не представляет никакой ценности ни для нас, ни для ребенка.
Кет не желала больше быть свидетелем этой сцены. Она оторвала глаза от танца Арткина и оглянулась на детей. Они спокойно и с доверием смотрели ей в спину: беззащитно, невинно, уязвимо. Они вели себя достаточно непринуждённо: одна девочка сосала палец, один мальчик почёсывал ягодицы, лицо другого мальчика было заляпано шоколадным маслом со съеденного бутерброда.
Она встала и пошла к детям, снова почувствовав свою ответственность за них.
– То, что там произошло, мисс, - сказал Миро, - могло бы быть и хуже.
– Как?
– спросила она, сохраняя хладнокровие в голосе, с лёгким вызовом.
– Это могла бы быть… - и этот подросток больше ничего не сказал.
Кет аж передёрнулась изнутри, но, при этом, стараясь сохранить самообладание, хотя бы внешне. Она не дала бы ему это сказать. Она знала то, что этот сопляк почти сказал: «Это могла бы быть и ты».
К этому моменту дети закончили завтракать, сирены завыли снова, и снова застрекотали вертолеты, механически порхая над местностью.
Она возненавидела себя за этот вопрос, но она ничего не могла с этим поделать:
– Он уже прекратил свой сумасшедший танец?
– спросила она подростка.
– Этот не был сумасшедший танец, - сказал Миро.
– Но он его всё же закончил.
– Что он сделал с ребёнком?
– Он откинул его в сторону.
Он ответил на её агонизирующее «как».
– Он спустил ребенка на веревке под опору моста. Мы – не животные, в конце концов.
«Нет, животные – это именно вы», - подумала Кет.
5.
Мой отец и я. Друг против друга. Шесть револьверов на закате в городке дикого запада, длинные косые тени на стенках декорации главной улицы, фальшивой улицы – той, которую мы видели, когда с матерью и отцом посетили Город Вселенной в Голливуде. Не в самом Голливуде, а в Бурбанке, Калифорния. Там все ненастоящее, даже сам Голливуд и всё, что вокруг него. Так же, как и я – фальшивка, сидящая здесь за пишущей машинкой, что-то печатающая ради того, чтобы что-то напечатать, чтобы занять пальцы и отвлечь собственное сознание.
Это наша первая встреча между мной и моим отцом после той истории с автобусом. Я – на одном конце города в лучах заката, а он – на другом. Я – из «плохих», как предполагается, на заднем плане, хотя, на самом деле, я в джинсах, в синей футболке нашего Замка под бежевым вязаным жакетом с протёртыми дырявыми локтями, за что моей матери стало бы стыдно. Отец должен быть в белом, как все, кто из «хороших», но на нём его матерчатый жакет, серые фланелевые брюки и серая водолазка. Мать, шутя, называет его одежду экипировкой профессора, думая, что это заставит его ощутить, будто он всё ещё молодой, в городке старого доброго Ново-Английского Университета в Бостоне. Что могло быть и правдой.
Все ждут, кто начнёт первым, тихо считая про себя. Но никто не стреляет, хотя затворы взведены.
Вы знаете, что я делаю в такой момент, не так ли?
Мои руки совершают какие-нибудь магические движения, но таким образом я пытаюсь обмануть лишь себя.
Я горячо проигрываю в голове всевозможные ситуации прежде, чем что-нибудь произойдёт, пробуя придумать забавные песни, танцы или какие-нибудь смешные шутки.
Словно у Генри Янгмана.
Первый из героев: Здесь где-нибудь могут быть полицейские.
Второй: Нет.
Снова первый: Ну и чёрт с ними.
Я печатаю, чтобы мои руки не расползались, словно большие белые пауки по всему пространству.
И мои губы словно склеены, рот напряжённо сжат так, чтобы тот крик, который я удерживаю внутри себя, не вырвался наружу и не заполнил всю эту комнату моими мучениями.
Снова звездочки.
Обозначение прошедшего времени.
Но это лишь несколько минут. Три, максимум четыре.
Время, текущее медленно, словно на деформированных часах с картины Дали.
Но это хороший способ управлять собой.
Так… это лучше:
Моя рука больше не трясётся.
Отец вышел из комнаты.В туалет, что в конце коридора. Ему нужно было запить пилюлю от давления, а в комнате воды не нашлось. И несколько минут тому назад он извинился и спросил, нет ли у меня бумажного стакана и воды.
Он также сказал, что ему что-то нужно узнать у Дена Албертсона – что-то об отчёте, который он просил ему прислать этой зимой.
Он также сказал, что он должен позвонить матери – своей жене, поставить её в известность, что он прибыл сюда вовремя.
Оправдания, конечно.
Он действительно хотел выйти отсюда, из этой комнаты, подальше от того человека, который по несчастной случайности приходится ему сыном.
И я не могу в этом его обвинить.