После приказа
Шрифт:
Однажды в классе шестом Глеб высказал отцу все, что он думал об изменнице-матери. Отец выслушал его истерику спокойно и отрезал жестко: «Не смей осуждать мать. Никогда! Подрастешь — поймешь…» Но Глеб еще долго удивлялся, как можно часами сидеть перед портретом женщины, предавшей тебя, советоваться с ней, радоваться ее редкому письму или открытке. Кое-что начал понимать, когда познакомился с Наталией Чичко из параллельного курса и влюбился в нее по уши…
В тот вечер отец пришел домой сам не свой. Молча, как был в пальто и фуражке, прошел в свою комнату, не обращая внимания на хлопочущих на кухне деда и сына. Глеб торопился на электричку, чтобы поспеть на свидание с Наташкой. Они собрались на концерт
— Батя, что стряслось? — обеспокоенно заглянул он в комнату отца, увидев его за письменным столом в отрешенной позе. Отец повернулся, посмотрел на Глеба пустым взглядом:
— Ничего, сын, оставь меня.
Уходя из дому, Глеб слышал, как отец что-то бубнил за своей дверью. «Пусть побеседует, успокоится», — легкомысленно подумал он. А когда поздно вечером веселый и довольный Глеб возвратился, отца уже не было в живых. Обширный инфаркт. Причиной его, как потом выяснилось, явилась крупная неприятность у отца на работе. Он был агрономом, земля и хлеб — выше ценностей для него не существовало. А директор совхоза настаивал, требовал сдать в счет плана семенное зерно. К весне обещал восполнить закрома. Каким образом? Это тебя, агроном, мол, не должно волновать. И батя, человек по сути своей мягкий и доверчивый, в конце концов сдался, уступил. Однако пришла весна, а сеять было нечем. Поднялся шум-тарарам, вмешался в дело райком. Директор сумел выкрутиться, а агронома исключили из партии.
Глеб возненавидел совхозное начальство, райкомовских, как он считал, бездушных чинуш, косо глядел на своих преподавателей, наставников, сокурсников — весь свет ему в те дни был не мил. Тогда и начал он твердить: «Не уступлю!» И матери так сказал, когда та, приехав на отцовы похороны, умоляла его уступить ее просьбе, переехать к ней в Москву. И еще вырисовалась в его характере черта, о которой он раньше и сам не подозревал. Всех и вся он обличал, не прощал никому ошибок и просчетов. В техникуме его стали считать если не «трудным», то, по крайней мере, неудобным учащимся.
— Твоя правда-матка похожа на старческую болезнь, — упрекнула его и Наталия после комсомольского собрания, на котором Глеб в пух и прах раскритиковал работу комитета комсомола, в составе которого числилась и она.
— Почему? — искренне удивился Глеб.
— А сам не догадываешься? Ворчишь, ворчишь, соломинки подмечаешь, а в своем глазу…
— Что ты хочешь этим сказать? — вспыхнул Глеб.
— Только то, что самокритика больше характеризует интеллект, культуру и, следовательно, воспитанность человека. А быть эдаким чистюлей-прокурором, клеймящим и требующим расправы над злом, не видя собственных прегрешений и не прикладывая своих рук для борьбы с ним, — нет ничего проще…
После этого разговора Глеб замкнулся, ушел в себя. С Наталией встречался все реже и реже. Вскоре он вообще перешел на вечернее отделение техникума — надо было зарабатывать на жизнь. Много времени отнимали и занятия в досаафовском автоклубе. Пока не закончил учебу, ему давали отсрочку от призыва в армию. А когда получил повестку, нагрянул к Наталии, которую не видел больше года, и выпалил с порога:
— Давай, Наталия, распишемся…
Посидели поле загса скромно с дедом Гавриилом, родителями Наташи и друзьями. А утром молодая жена проводила Глеба на сборный пункт. Смеялась, а в глазах стояли слезы. Поправляя ремни рюкзака на его плечах, пошутила:
— Держитесь теперь, милитаристы, солдат Антонов на часах стоять будет!
Дед Гавриил вырядился в красные революционные шаровары, которые получил еще в гражданскую из рук самого Буденного, на голову натянул казацкую фуражку с малиновым околышем, а на пиджак нацепил все свои награды — от
— Служи, казак, как в нашем роду заведено, — сказал он. — Живота своего не жалей, а за женку не бойся… Даст бог, не помру, дождуся тебя, — прижался он сухонькой грудью к Глебу…
…Обрадуется дед, подумал Антонов уже у здания аэропорта. И Наталия рада-радешенька будет. Сама хотела приехать, а тут — такой сюрприз!
— Эй, служивый! — увидел Глеб бегущего к нему от стоянки автомобилей шофера, с которым он не нашел общего языка. — Чего скажу… Тебе куда лететь-то?
— Не все ли равно, — отмахнулся Глеб.
— Да погоди, я же по-хорошему, помочь хочу! С билетами туго, я узнал, сезон местной элиты. Прут фрукты ящиками, за каждое место в самолет на «лапу» отваливают будь здоров сколько!
— И в Ростов? — обеспокоенно воскликнул Глеб.
— А ты думал? Если не ошибаюсь, один рейс туда. Пошли, у меня кассиром чувиха моя работает, быстро все устроит.
Уже подходя к кассам, у которых толпился народ, Глеб в нерешительности остановился:
— Послушай, получится, что билет мы сейчас вроде как по блату возьмем? — сказал он парню, поморщившись.
— А ты думал… — ухмыльнулся тот, вклиниваясь в очередь и увлекая за собой Глеба. — Пропустите, товарищи, орденоносца…
Глеб оторопел от такого нахальства. Как ошпаренный отскочил в сторону и, краснея и смущаясь, встал в хвост очереди, которая неодобрительно загудела. К нему подлетел шофер:
— Нет, ты точно ненормальный! Давай проездные документы…
— Слушай, двигай-ка ты отсюда подобру-поздорову! — резко оборвал его Глеб. — Брехло!
— Чего, чего?!
— Что слышал, — демонстративно отвернулся от парня Антонов.
Уже в самолете, откинувшись в уютном кресле, Глеб размышлял с досадой: нет, все-таки неправильно он поступил с этим шофером и в первом, и во втором случае, грубо отбрив его. Ну хорошо, проявил характер, устоял перед ухарем. Нет ничего проще, как сказала бы Наталия. Но ведь сам-то парень ни черта не понял, ушел разобиженный, уверенный в своей правоте. Да еще, наверное, подумал о нем, Глебе, как о злюке-задаваке, из которого прет правильность. Будет с дружками перемывать его косточки, гогоча над его принципиальностью. А как надо было бы Глебу поступить?.. Встать в нравоучительную позу и продекламировать стихами Маяковского, что такое хорошо и что такое плохо? На смех поднял бы парень-шофер Глеба в ответ. Да и читали ему наверняка в детстве эту книжку. Дома, в детском саду, в школе… А может, надо было схватить его за шиворот и тряхнуть как следует, выставить напоказ: мол, смотрите, люди, на ловчилу! А он бы в ответ начал брыкаться, еще завязалась бы потасовка. И вряд ли из очереди кто-либо пришел на помощь, одобрил такое действо Глеба. Почему-то в последнее время не очень-то любят заступаться. Иной норовит не заметить, пройти стороной свару, если она его не касается. В лучшем случае позовет милиционера навести порядок. Да к тому же «тряхнуть» — не метод воспитания, Глеб уже убедился на своем опыте.
Вот в школе у них завуч была, историчка. Холодная и величавая, как воды Дона. На всех смотрела свысока, побаивалась ее ребятня. А что она делала? Подарки брала, не стесняясь, все знали об этом. Находились родители, которые задаривали ее, заискивали перед ней, чтобы после восьмого класса их чада остались в школе и тянули кое-как до аттестата зрелости, а не направлялись в СПТУ. Были ученики, которые благоговейно юлили и ловчили как могли под ее строгим взглядом. А Глеб со своей «правдой-маткой» выше тройки по истории не получал, хотя знал предмет получше любого соклассника. И вылетел из школы со справкой. Правда, оно и к лучшему — в техникум поступил, о чем не жалеет. Но мог бы и в институте сейчас учиться, как отец в свое время…