После приказа
Шрифт:
А как же он, Глеб, намучился с трудоустройством, когда после смерти отца пришлось перейти на вечернее отделение техникума. В совхоз идти работать не хотел из принципа: директор его звал, но он его видеть не мог. А в райисполкоме в направлении на завод отказали — возраст не тот. Еще мал. «Мы разрешение на работу даем, если ты состоишь на учете в детской комнате милиции», — равнодушно сказал ему председатель комиссии по делам несовершеннолетних, постукивая карандашом по столу. «Так что — мне стать хулиганом, токсикоманом или вором?» — с вызовом воскликнул Глеб. «Много разговариваешь…» — был ответ.
Когда
— А ты, пацан, три звездочки дяденьке принеси в кулечке, враз он все устроит… хи-хи-хи…
— И не стыдно вам, взрослый человек? — пристыдил в ответ Глеб. И уже выходя, услышал брошенное ему вслед с явным презрением:
— Гляди-ка, какой правильный!..
Ему хотелось тогда топать ногами, кричать до хрипоты, доказывать: «Да не правильный я! Просто такой вот уродился!»
Дед Гавриил его успокаивал:
— Чижало, внучек, казакам с таким норовом. Но жить можа… Все же лучше, чем так, как батяня твой, изнутри себя жечь, а мерзавцам не перечить.
На работу Глеб все-таки устроился. Помог случай. При очередном посещении дискотеки, куда его затащила Наталия, завязалась драка между двумя группами музыкальных направлений. Глеб бросился разнимать патлатых, и сам был схвачен за руку подоспевшими дружинниками. Когда разобрались, командир отряда — бригадир комсомольско-молодежной бригады Виктор Гыкало подвел итог:
— Ладно, чудо в перьях. Приходи завтра в «Сельхозтехнику», меня найдешь…
И всеми правдами и неправдами Гыкало пробил Антонову назначение в бригаду. Виктор Гыкало — вот кто понимал Глеба, вот кого по-настоящему Глеб уважал, к мнению кого всегда прислушивался и кому подчинялся беспрекословно.
Плотный, мощный бригадир был безмерно добр и сентиментален. Рассказывали, что он еще в первом классе влюбился в свою будущую жену и с тех пор если смотрел на других женщин, то только для того, чтобы лишний раз убедиться, что его жена лучше. Очень он любил сына. Беспокоился, чтобы вырос из него добрый хлопец, а не подонок, которых истово ненавидел. Ради этого вечерами после смены отправлялся дежурить в штаб народной дружины…
Мерно гудели двигатели самолета. За иллюминаторами — безбрежное белое поле.
«Нет, в жизни, видно, не только надо не уступать дурному, — думал Глеб, — но и не молчать, говорить о нем прямо и открыто, воевать против него». Теперь он это понял. А если бы чуть раньше? Смог бы помочь рядовому Шурке Ртищеву?.. Ведь сам же он, Глеб, его уговорил не идти к прапорщику Березняку, чтобы не посчитали Шурку ябедой! И могло тогда все быть иначе…
«Эх, Шурка, Шурка, дорогой же ценой познали мы, что есть настоящее солдатское братство…» — вздыхал младший сержант Глеб Антонов, и память его невольно понесла, окунула в недавнее прошлое, словно закружила его на стремнине горная река.
НИЧТОЖЕ СУМНЯШЕСЯ
— Тяжелая
— Тяжелая, — отозвался Антонов.
В палатке стояла жуткая темень; прямо над Глебом мерно лупили по брезенту как будто в одну и ту же точку крупные капли. «Продырявят его и начнут бить по темечку, — подумал он, припоминая, в какой стране — в Китае или в Японии — практиковалась такая пытка: провинившегося привязывали к столбу, и на его голову методично капала вода до тех пор, пока тот не сходил с ума. — А-а, не все ли равно, в какой стране», — отмахнулся от назойливой мысли и натянул одеяло на голову.
Вспомнилось утро, когда их с пыльной железнодорожной станции на открытых грузовиках привезли в учебный центр. Стояла золотая пора осени, яркое солнце играло лучами на листьях деревьев, на пожелтевшей траве. Каким родным привиделся ему кривой, разлапистый тополек у одной из палаток! Нижняя его ветвь протянулась к откинутому пологу. Глеб вошел в палатку и, не задумываясь, бросил на лежак матрац и сам уселся на него с радостным возгласом: «Это ж надо — вроде бы высокогорье, как у нас, на Дону!..»
А вечером налетели тучи и хлынул ливень. Вскоре он перестал. Но теперь монотонно капает с ветки, бухает по брезенту, отдаваясь в голове.
— Антоныч, никак уснул? — услышал он снова голос Ртищева. — А мне не спится что-то. Нога горит, натер, поди, портянкой. Не заметил, как.
Кто-то в темноте хихикнул:
— Слыхали, парни, «тамбовский волк» поранен! Ртищ, ты же хвастал, что по Черноземью баранку крутил, где земля что масло. Иль ты босичком грязь месил? К портянкам не привыкший?
— Нет, не так, — буркнул Ртищев, но вдруг завелся: — А ты, Боков, не скаль зубы. Ходишь в героях и ходи себе. Не все могут, как ты, грудь перед начальством выпячивать, во всем ефрейтору угождать.
— Это я-то? — возмутился звонкий голосок, и Антонов сразу вспомнил, кто такой Боков — невысокий, юркий, острый на язык парнишка с рассыпанной по всему лицу гречкой. Что-то в нем раздражало Глеба. Хотя парень как парень, из Москвы. Да и не узнаешь человека за короткое время, что прошло на сборном пункте и здесь, в палаточном городке. Может, не нравилось, что Боков встревал в любой разговор: все он якобы знает, все видел. Или ухмылочки его действуют на нервы? Суетится, суетится: куда ни глянь, везде его короткий рыжий бобрик торчит, со всеми он запанибрата. Словом — вроде бы рубаха парень. Но что-то есть в нем притворное, настораживающее: глазки шныряют по сторонам, как у шкодливого кота.
Думал о нем Глеб равнодушно, прислушиваясь к начавшейся перепалке между Боковым и Ртищевым.
— Да если хочешь знать, ефрейтор — мой земляк! Зе-ме-ля, понимаешь, ты, чучело из черноземной полосы?
— Осторожней на поворотах! — откинул одеяло Ртищев и сел. Но тут же миролюбиво сказал: — Давай без этого… без личностей. А если ты, Боков, такой уж прыткий, то скажи честно: что делал, когда мы все топали на дистанции, пыль сплевывали и задыхались, мокрые от пота? Ты ведь со своим «земелей» на финише ленточку натягивал, а?!