После прочтения уничтожить
Шрифт:
У колонн люди медитируют на полу перед Ганешей. Ганеша их не видит. Они его тоже, — Индия! Садишься в более-менее индийскую позу рядом с ними. Очень скоро тебя одолевают мысли: а не послать ли всё в своей прежней жизни на хуй? Тем более, что для забывших как он выглядит, черный полированный лингам есть вокруг храмов в каждой нише.
Океан ночью под незнакомыми звездами это серебряный зверь, ревущий стихи. Выбрасывает под ноги задыхающуюся колючую рыбу-шар и ты, прежде чем отфутболить её в пучину, вглядываешься, как в свой метафорический портрет. Вообще то я должен был ехать в Бомбей на Социальный Форум, где собралось сто тысяч недовольных глобальным капитализмом людей. Пожать руку упрямой писательнице Арундати Рой и антиглобалистскому экономисту Штиглицу, выступить насчет того, как взыскать с империализма за оккупацию Ирака. Но, встречая рассвет на берегу и рисуя лингам на песке, я ни в какой Бомбей не поехал, а поплыл на лодке с тамильскими рыбаками вынимать сети и смотреть коралловый риф. Рыбацкая лодка это три пальмовых бревна с мотором. Бревна сматывают веревками, а мотор приносят
Всем, кто окажется в Агре, я советую отель «Шах Джахан». Недорогое место с лукавым хозяином, бородатым коллекционером-исламистом, который отлично сориентирует вас в этом мусульманском городе плоских крыш, тумана, верблюдов, павлинов, баранины и гашиша. В его лавке древностей есть самовар в человеческий рост и никто не докажет ему, что русские там не моются. Любая связь между чаепитием и самоваром вызывает в хозяине здоровый и понятный хохот. Красный Форт в Агре больше и роскошнее делийского. Это царство изразцовой симметрии и самоцветного орнамента по мрамору, где изобразительность заменена геометрией, фонтаны бьют и лампы свисают из перламутровых кристаллических раковин и открывается бесконечный вид на Индию, над которой несется зовущий вспомнить о Всевышнем азан. Пчелы, понастроившие своих городов в узких галереях форта, точно вписываются со своей музыкой в эту исламскую математику. Тадж Махал — самая дорогая достопримечательность, куда к тому же нужно отстоять не одну очередь и только потом обуться в тряпичные тапки с завязками. Эти тапки сильно контрастируют с повсеместным тут обычаем не стесняясь ссать на улице. Полупрозрачный, как туман, мрамор мавзолея — единственное, что видел его создатель последние годы своей жизни из высокого окошка темницы. Построить напротив такой же, но черный, для себя ему так и не довелось и великий могол лежит внутри, рядом с женой, где фундаменталисты в экстазе выкрикивают в гулкий купол слова из Корана и хлопают в ладоши, пугая европейцев. От иностранных мастеров-христиан требовали: никакого персонального вдохновения, только безличное качество. Мавзолей делали таким, каким увидел мир пророк в ночь своего вознесения туда, где нет никакой смерти, никакого перерождения и никаких законов.
Глава семнадцатая:
Литературой
Солнечным парижским утром нольтретьего года на бульваре Сен-Мишель я, изображая руками, рассказывал, как будто мог это знать, корреспонденту «Намедни» Андрею Лошаку, где здесь какая была баррикада и что творилось тридцать пять лет назад. «Бадядяка», как выражается моя двухлетняя дочь. Она строит её на полу из подушек и одеял, чтобы мягко отгородиться от своей семьи. Ревёт, если разбирают.
Лошак спрашивал, что всё это для меня значит? Слишком многое, чтобы афористично ответить.
Бертолуччи ещё снимал своё простое и ностальгическое кино про «тот самый» год по роману Адэра, который я только что отрецензировал для «ОМа». В романе американский агнец получает на баррикадах случайную французскую пулю. В фильме этого не будет. Утром перед интервью, в Лувре я своими глазами видел «сиську свободы» Делакруа, над которой так много потешались ещё в школе, но больше мне в музее понравилось египетское лицо, из зрачков которого на цепях свисают чаши весов. Такие лица дают надежду, что всё в тебе однажды будет верно взвешено. Твоё невесомое поднимется и затанцует огненным знаменем над тяжелой путаницей «твоего» всего остального, беспорядочно схваченного гравитацией внизу. И это окончательное разделение станет твоей последней баррикадой.
Следующий вопрос телевидения был о значении тех майских баррикад для нынешних антиглобалистов, на форум коих я сюда и приехал со своим транспарантом. Андрей знал, о чем спрашивает, — я написал для «Завтра» программную статью «Призрак антиглобализма», а Лошак назвал так же на НТВ свой фильм. Мне позвонили от Парфёнова и попросили назвать главный символ антиглобалистов. Как и положено в отношениях с большими медиа, я ответил первое, что пришло в голову: «Возьмите глобус, оденьте на него черную маску уличного бойца, пусть в прорези будет видна страна, про которую ваш сюжет, и не забудьте сказать….» Было весело и приятно смотреть, как Парфёнов с видом просветителя демонстрировал зрителям глобус в маске и пересказывал этот бред. Так родился новый «символ антиглобализма».
Отвечая Лошаку в радужно-равнодушный пузырь телекамеры, в которым спрятались миллионы телеобывателей, я почувствовал, как занимаю место, ожидавшее меня столько лет, а я не торопился, откладывал, не денется. Из экстремиста-писателя в писателя-экстремиста переучиться никогда не поздно и лучше никогда, чем слишком рано.
Я занялся русским фронтом в издательстве Ильи Кормильцева. Его песни я когда-то считал образцом радикальной лирики. Двухтомник современного анархизма, с которого я начал у Ильи, попал в список книг, официально «не рекомендованных» (т.е. запрещенных) к распространению. Главное в работе, если уж без неё нельзя обойтись, это удовлетворение своих склонностей. Когда сообщаешь автору: «Да, я читал ваш роман, он не к нам», повисает тишина, равная самому большому кругу на воде от брошенного туда камня. Эти трагические паузы насыщают мой садистский инстинкт. Ну и, конечно, «рукописи не горят» — отвечает редактор изождавшемуся автору, если хочет его добить.
Я даже постарался обрасти обычными тревогами фрилансера: то журнал «ОМ» напечатает цикл твоих статей весом больше тысячи условных единиц гонорару,
С ближайшими друзьями мы все-таки построили социализм по отдельно взятому адресу. Книжный магазин «Фаланстер», где все работники — собственники, нет начальства, а вместо зарплат — твоя доля прибыли по числу отработанных дней. Магазин регулярно обыскивают и штрафуют на предмет экстремизма. Изымают наугад. Первой, помнится, под милицейское подозрение попала «Энциклопедия секса»: действительно, мало ли что напечатают под такой обложкой? В «Фаланстере» на литературных вечерах и книжных презентациях я вербую в революцию издателей, глянцевых редакторов, критиков, кураторов. Иногда им нужно почувствовать себя «в заговоре» против тех, кто купил им всё. Для них это нечто вроде самотерапии, хотя меня вообще не очень интересуют их мотивы. Один такой, завербованный, издатель — серия, один совращенный редактор — рубрика или как минимум статья о целительных свойствах больших идей и непреодолимой красоте баррикад. Почему я не агитирую у проходной завода с листовками? Во-первых, я там уже был не раз и не два, а во-вторых, у меня там хуже получается.
В кармане военной гдровской куртки я зашил и ношу на счастье ощутимую монету, подарок барселонских друзей. На стертом увесистом кругляше с профилем испанского короля выбито отменяющее всякую стоимость клеймо СNТ — маленький памятник эпохи уличных боев в Испании.
Судьба свела нас с Даниэлем Кон-Бендитом в московском клубе «Улица ОГИ». Я вручил ему листовку, которая называется: «Бывшие левые должны гореть в аду!». Ещё не заглянув туда, он добродушно протягивает мне руку, но я вежливо от неё отказываюсь. Прочитав, он говорит, что теперь чувствует себя, как дома. Клуб наполнен идеологическими лакеями капитализма и студентами, мечтающими, если повезет, занять место этих лакеев лет через пять. Кон-Бендит приглашен, как лидер «майской революции» 68-ого года, а ныне глава немецких зеленых и депутат Европарламента. Хочется дать ему в морду, но это будет дешевый самопиар и избиение старика. В листовке мультяшный дьявол из «Соут парка» перечисляет грехи увядшего революционера: одобрение военной агрессии в Югославии и Афганистане, антисоциальная политика и такая же евроконституция, мутация зеленых в сторону парламентской безобидности. Всё выступление «легенды 68-ого» сводится теперь к самооправданиям по пунктам листовки. Он долго объясняет, что сербы массово насиловали хорватских женщин и этому стоило помешать. «Бомбардировками?» — кричу я из зала, сложив рупором руки. Кон-Бендит вздыхает и говорит, что он лично был против бомбардировок с воздуха и выступал только за наземную операцию. Теперь смеется весь зал. «Потише» — шикает на меня ведущий со сцены. Я показываю ему фак. Он показывает фак мне. Легенда пробует говорить дальше, но несколько товарищей в зале взрывают вонючие бомбы и запах сероводорода аннулирует всю оправдательную речь. «Если вам так невыносимо слушать, что я говорю, может быть, вы займете моё место и выскажетесь?» — выходит Кон-Бендит из себя. «Иногда лучше нюхать, чем говорить!» — отвечает компания бомбистов. Я поднимаю руку, чтобы задать свой вопрос. «У вас никогда не будет здесь слова!» — демонстрирует принципиальность ведущий. Я держу руку в течение часа. Мой вопрос очень простой и житейский: кто из ваших товарищей по 68-ому остался вашим другом, а кто стал противником, и кого из них сейчас больше? Кон-Бендиту остается хорохориться и говорить, что он чувствует себя здесь, как тогда, в 68-ом году, и что он сам был таким же, как мы. Всем, кроме меня, в этом клубе спрашивать разрешается. Левых интересует: считает ли он капитализм тоталитарной системой? Знает ли он, что в нынешней России средняя зарплата равна двумстам евро? Как он себя чувствует, посылая евросолдат «устанавливать мир»? Кон-Бендит отвечает на это, что он всегда был за права гомосексуалистов, против войны в Чечне и у него нет «Мерседеса». Правых интересует только одно: неужели действительно Турцию так скоро примут в Евросоюз? Кон-Бендит успокаивает их: нет, не раньше чем через 15 лет. Перепуганные «нарушением правил» ведущие сворачивают разговор и отключают микрофоны. Кон-Бендит протестует, он готов «общаться до трёх ночи». Ведущие объясняют ему, что это тоже не по правилам.
Сколько весит (чуть не написал «стоит») мой череп? Пока живешь, это трудно узнать, однако я по-прежнему готов метнуть его в наступающего противника, надеясь ушибить кого-нибудь, создать в их шеренге брешь, одну из многих, необходимых для ответной атаки. Я обещаю себе выйти, когда понадобится, с чем-нибудь удобным в руке. Нет ничего важнее справедливой войны. Нет большего удовольствия, чем страх в глазах противника, ещё вчера считавшего себя твоим господином. Я вряд ли обменяю свою святую ненависть на деньги. Переделывая Брехта: удовольствие от обладания банком никогда не сможет сравниться с удовольствием от уничтожения банка. Радость революции перевешивает все её неизбежные издержки.
Человеки изобрели караоке-жизнь, где текст дан заранее и главное попасть в ритм ориентирующей строки на экране. Текст, конечно, бывает разный, важнее него сам принцип предсказуемости. Вечером, возвращаясь из офиса, рассматривая стандартный биг-мак в своей руке, я говорю себе: «Вот моя доля вселенского пирога», но не очень-то с собой соглашаюсь. Это так важно, вовремя возразить, провести баррикадную линию через себя. Сиреневый расплыв в верхних окнах — отраженная реклама фирмы, известной всем на планете Земля. Похоже на баррикаду, охваченную фиолетовым пламенем забвения. «Нулефицировать» — выражается один мой знакомый по прозвищу «Буратино Карлович», большой человек в уважаемом банке, обслуживающем как раз эту компанию, искаженную оконными стеклами. «Нулефицировать» — часто повторяю я про себя. Про себя?