После свадьбы жили хорошо

Шим Эдуард Юрьевич

Все на свете знала Лидия Сергеевна, все на свете могла. Только ни разу Леша не видел, чтоб она смеялась. Пусть даже не по-девчоночьи, а по-взрослому, по-учительски. Нет, этого не было никогда, и Леша порой жалел Лидию Сергеевну, невзирая на ее всемогущество…

Теперь она больше не работает в школе. Поселковые жители про нее сплетничают. Кто ругает ее, кто ухмыляется вслед, а кто стыдит прямо в глаза. Леша всего этого не понимает. Ему это странно. Разве кому-нибудь хуже оттого, что Лидия Сергеевна влюбилась? Разве за это стыдят? На земле устроено так, что люди должны влюбляться. И когда влюбляешься, то ведь не выбираешь. Леша, например, не выбирал свою Наталью,

он не сможет ответить, почему Наталья ему понравилась. Просто судьба. Наверное, и Лидия Сергеевна не выбирала, судьба ей такая выпала, чтоб Степан Авдеич понравился. И нельзя за это ругать.

Прежде Лидия Сергеевна ходила строгая, хмурая, невеселая. Теперь смеется и песни поет. Кому хуже от этого? Если бы в школах все учительницы смеялись да пели, наверное, никто прогуливать бы не захотел… Нет, все-таки странно ведут себя взрослые. Загадочно себя ведут.

Леша посмотрел на Лидию Сергеевну — как она, в поддернутом платье, с мокрыми коленками, с растрепавшимися волосами, азартно возит по полу тряпкой, — и ему тоже захотелось сказать, чтоб она внимания не обращала на сплетни. Надо бы ей сказать, что она тоже молодец.

— Лешка, очередь твоя! Бери воду, Леша! — закричали на дворе бабы, застучали пальцем в окно.

И Леша поднялся, не успев ничего вымолвить. Лидия Сергеевна улыбнулась и подмигнула ему, когда он уходил. Может, сама все поняла.

Наполнив пузырчатой, кипящей, гремучей водой свое ведро, Леша подхватил его и потащил к дому. Он еще немного поразмышлял о Лидии Сергеевне, а потом сразу забыл. Потому что встретил на улице Наталью Горбунову.

Судьбу свою.

Наталья прежде была одноклассницей Леши. И понравилась еще во втором классе, давным-давно. Наталья не красотой взяла, не способностями, а характером. Отчаянный был у нее характер. Отчаянный и каверзный. Если весной весь класс убегал с урока, то застрельщицей непременно Наталья была. Если б парте у кого-нибудь находили кошку или ворону — этот фокус Наталья устраивала. И если свет гаснул от короткого замыкания, если на уроке физкультуры одежда всех учеников оказывалась спрятанной в кусты, если на переменке возникала визжащая куча мала, то опять не обходилось без Натальи. Ее даже мальчишки побаивались. А Леша ее не боялся, ему нравилось на нее глядеть, нравилось ее слушаться, нравилось терпеть ее выходки. Он повсюду бродил за ней, как на цепочке пристегнутый. «Не вертись, Карасев!» — покрикивала Лидия Сергеевна на уроке, а Леша не мог не вертеться, потому что Наталья сидела позади него, а ему хотелось видеть ее хотя бы краешком глаза.

Теперь Наталья подросла, сделалась почти взрослая. Когда-то она была похожа на сложенный зонтик — длинная, худая, любое платье висело на ней складками. Теперь же все складки расправились, в любом платье заметно, какая Наталья фигуристая.

Сегодня она показалась Леше еще взрослей и прекрасней. Рыжие волосы Натальи были зачесаны, на одну сторону и падали на плечо. От этого вид у Натальи получился совершенно залихватский, будто надела она мохнатую шапку с одним задранным ухом, а одним опущенным. Локоточки Наталья держала на отлет. Загорелые ножки ставила по-балетному: пятки вместе, носки врозь.

Леша не умел сдерживать восхищения. Он глядел на Наталью, как маленькие дети глядят на восхитительную, недостижимую игрушку. Он остановился, опустил ведро наземь. Он приложил пальцы к подбородку, приоткрыл рот; казалось, он сейчас вскрикнет восхищенно: «Ой, ой!»

— Чего хлеборезку раззявил?! — проговорила прекрасная Наталья, быстро пройдя мимо и отвернувшись.

Леша не обиделся. Он не мог обижаться на Наталью. Он только

пожалел, что она так быстро промелькнула мимо и не задержалась, не показала себя как следует.

Леша не знал, что Наталья была сейчас сама не своя. Позавчера, на день рождения, Наталье подарили настоящий взрослый лифчик, настоящий пояс с резинками и капроновые чулки. Наталья застеснялась, застыдилась надевать эти вещи, бросила их в шкап. Но забыть про них не могла, они даже снились ей, манили и притягивали ужасно. И сегодня, когда все ушли из дому, Наталья второпях натянула на себя и лифчик, и пояс, и чулки; ей опять было стыдно, ее колотила дрожь, но вместе с тем она испытывала такое наслаждение, что в голове мутилось. Вдруг стукнула дверь — это отец со службы вернулся. Наталья сиганула через подоконник, вылетела на улицу и помчалась невесть куда, шарахаясь от встречных прохожих, страдая от невыносимого, стыдного своего наслаждения. Ей чудилось, что прохожие все знают о ней и все видят под платьем.

Когда Леша остановился на ее пути да еще вытаращил наивные свои буркалы, пристально рассматривая, Наталья чуть не провалилась сквозь землю. Она ляпнула ему что-то злое, обидное и скорей мимо пронеслась. Когда же чуток опомнилась, обернулась — Леши на поселковой улице уже не было. Зазря обидела безответное существо.

Глава третья

1

К станционному переезду брела старуха, согнувшись, подпираясь костыльком. Тяжело ей было идти, вязли ноги в песке, дрожащий костылек заносило в сторону. Старушечья кофта, синяя в белый горошек, промокла на сгорбленной худой спине.

— Здравствуй, Зинка, — сказал Степан Авдеич.

Старуха не смогла распрямиться, она только голову повернула, вбок и немного вверх и так — искоса — взглянула на Степана Авдеича. И внезапно старушечье лицо изменилось, преобразилось совершенно; сквозь морщины, сквозь провалы на щеках и седые волосики проглянуло другое лицо, живое и молодое.

— Здравствуй, Степа, — сказала она и засмеялась.

Они стояли на людном, неудобном месте; рядом катились машины через гремящий железнодорожный переезд, обволакивало душным бензинным дымом, пылью; дребезжал звонок в станционной будке; толкаясь, бежали пассажиры на электричку. А эти двое стояли, не видя ничего.

— Ты куда собралась-то?

— На водокачку иду, — ответила она, все улыбаясь.

— Торопишься?

— Да нет, чего там.

— Перекурим?

— Давай, Степа.

Они свернули с дороги, присели на горячую ступеньку платформы. Электричка ушла, постукивая, завивая за собой мусор и клочья бумаги; высунулась из-под платформы бородатая печальная собака морковного цвета, поискала, нет ли чего съестного. Запрыгали по шпалам пыльные воробьи с распущенными от жары крыльями.

Старуха достала из кармана пачку «Беломора». Пачка была завернута в носовой платок.

— Все тайком покуриваешь?

— Ага, — сказала она.

— Как живешь-то?

— Хорошо, Степа.

— Слышал, в больнице лежала?

— Пустяки. Недолго совсем. А ты как, Степа?

— Ну, мне-то чего сделается! — самодовольно сказал Степан Авдеич. — Я из народа. Я железный.

Он смотрел на Зинку и знал, что она догадывается без слов, хорошо ему или тошно. Можно храбриться перед ней, можно хвастать и врать, а она отодвинет все эти ненужные слова, как занавеску, и заглянет внутрь тебя, и увидит, спокойно ли внутри. Она всегда догадывалась. И сорок лет назад, и двадцать, и вот теперь. Что у тебя случилось-то? — спросила она. Ничего. Не ври.