Последнее лето в национальном парке

Шелехова Маргарита

Мои родители разошлись по отдельным счастливым семьям, когда я поступила в университет, и я уже слишком давно делала то, что хотела. Поэтому я позвонила на работу, и, быстренько сунув в большую сумку кое-какие вещи, фамильную безделушку и стандартный джентльменский набор — деньги, часы, документы, вышла на улицу и прошла к метро мимо продуктового магазинчика, известного в народе под названием «Поросенок».

Забегаловка у Патриарших прудов обслуживала приватных посетителей только по вечерам, но кое-кого там я знала лично — Кока Кулинар отмечал свой день рождения именно в этой точке Общепита, и необходимая мне информация не относилась к числу страшных тайн. Удостоверившись, что Кока не изменил привычек, я отправилась

на электричке в Расторгуево, где обитал летом мой заведующий отделом, член-корреспондент Академии наук, бывший политзаключенный Владимир Иванович Ильин, отец моей близкой школьной подруги, не последовавшей по стопам отца к его горькому сожалению.

Он был единственным человеком, которому я выложила всю правду (или почти всю!), и он выслушал меня до конца. Я написала заявление об увольнении с работы и сказала, что позвоню сразу же, как устроюсь.

Он обещал информировать меня о состоянии дел и здоровья моих родственников и немедленно связаться со мной в экстренном случае.

— Мне искренне жаль, ты способный молодой ученый, и я всегда считал тебя второй дочерью, — сказал он мне на прощание, — но я могу тебя понять. Мою жизнь всегда режиссировал кто-то другой, и все, что я мог — это подправлять некоторые режиссерские ошибки. Но ты должна дать себе отчет — вернуться в науку сложней, чем уйти. Не бросай полностью своих занятий, если сможешь, а я пока придержу твое заявление.

На следующий день, вернувшись в Москву, я отправилась на Курский вокзал и всплыла затем в солнечном Коктебеле, где поутру все, кроме преферансистов, шли на пляж, и днем по опустевшим улицам стаями носились мелкие, изуродованные генетическим родством псы, а по ночам невидимые горлицы кричали с немыслимой обреченностью, словно уже отчаялись предостеречь этот мир о преходящей сути земной славы. Словом, все было как всегда, но появились первые коммерческие заведения и первые рэкетиры.

На берегу у могилы господина Юнга суетились голые тела из молодежной тусовки под предводительством Вовы Московского и Вовы Питерского. Эти джентльмены скрывали свой возраст еще в мои университетские годы, когда я регулярно навещала летнюю колыбель русской поэзии — осенью было уместней тусоваться в пушкинском заповеднике. Отеческая забота о подрастающем поколении коктебельцев, сухое вино и организация ежегодного конкурса на звание «Мисс Коктебель» по-прежнему отнимали все силы тусовочных лидеров, но каждую первую субботу сентября они клялись собравшимся у памятника Маяковскому не покидать свой пост, причем Питерский специально подъезжал туда в этот день из Ленинграда.

Стихи в этом зоопарке писали все, иначе и жизнь — не жизнь! Мальчики донимали девочек стихами так, что те и сами становились поэтессами, после чего мальчики приходили в себя и жалели об упущенных возможностях. Меня же всегда донимал сам Московский, но у него были весьма нестандартные для Коктебеля привычки — он ухитрялся находить там хорошеньких продавщиц, ничего не смыслящих в поэзии, а стихи о разбитой в конце сезона любви писал зимой, когда мы не виделись, и он читал их мне по телефону — слегка картавя, но очень старательно и с большим выражением. Если любовь была немного сильнее обычного, то он писал очень длинные поэмы, и я ухитрялась в середине произведения неспешно откушать, а когда голос в трубке застывал в ожидании похвалы, я искренне благодарила.

— Ты же знаешь, я уважаю королей, — говорила я этому взрослому дяде, неплохому инженеру-электронщику, — а в своем жанре ты, безусловно, король — я давно такой натуральной графоманской чуши не слышала.

Московский довольно ржал, потому что он был король эгоистов, и художественная оценка произведения его абсолютно не волновала, как и чувства давно забытых хорошеньких продавщиц. Ему просто хотелось зимней февральской стужей еще раз побывать в Коктебеле, и он делал это за мой

счет, чтобы как-то дотянуть до весны. Энтузиастам полагалось посещать Коктебель дважды — весной и летом, и цикл стихов, созданный как-то Вовой по результатам майских коротких ночей в парке Литфонда, доконал меня так, что я и сама написала первое и единственное стихотворение в своей жизни, посвятив его этому чудаку, который любил теплые времена года до одурения, до сумасшествия, до колик в желудке — то есть, так же, как и я.

Беспощадное солнце льет свинец на мишени, А холодность волны только радует кровь.

Стихоплет полупьяный в коктебельской сирэни Безутешно и страстно говорит про любовь…

Кривозадые моськи утром прячутся в тени, Как вскипает на солнце их мерзкая кровь!

Плагиатор безумный в коктебельской сирэни Безутешно и страстно говорит про любовь…

Графоман беспощадный льет стихи на мишени, Как вскипает на солнце его мерзкая кровь!

Кривозадые моськи в коктебельской сирэни С пониманием дела говорят про любоффь…

Чайная в парке Литфонда этим вечером была полна — как всегда. Волошин отсиживался в углу вместе с сумасшедшим молодым актером Денисом и чертенком по имени Джимми. Фамилию Дениса я уже не помнила, но в детстве мы ходили по Коктебелю в однотипных матросках, и он выглядел вполне уравновешенным и слегка нудным мальчиком из семьи потомственных военнослужащих. Через много лет, когда матроска оказалась безнадежно мала, Денис нашел на утреннем пляже забытый кем-то цыганский бубен, тут же сошел с ума и поступил в театральный. Бубен имел к сегодняшнему вечеру весьма потрепаный вид, но, по утверждению его владельца, так и не утратил способности отращивать заново утерянные колокольцы.

Чертенок Джимми, очаровательное существо неопределенного пола и возраста из Уфы, читал мэтру свои новые вирши под переливы этих отросших колокольцев, и тот был не против.

В этом году на панели — небольшой площадке на набережной перед парком Литфонда, чувствовалось страшное напряжение, потому что реальных претенденток на высокое звание «Мисс Коктебель» было две, обеих звали Лизами, и шансы у них были равны. Лизка-Кошмар фигурировала по панели в шортах и натуральном тропическом шлеме, а Лизка-Адлер — в интригующих длинных одеждах в стиле волошинской мечты, и слухи о том, что первой папа привез из тропиков само-раскладывающуюся надувную кровать, сильно волновали Московского, а Питерский был без ума от рыжих волос второй и ее личика средневековой мадонны.

Питерский, прозябавший зимой давно дипломированным химиком, ходил по набережной с озабоченным видом, стряхивая время от времени со своего плеча томное и абсолютно лысое создание с дивными очами по прозвищу Фантик, а Московский руководил группой клакеров в толпе зевак у большого застиранного коврика, где представитель ростовской заозерной школы Геннадий Жуков, в увешанных бубенцами белых одеждах, пел свою знаменитую «Балладу о Соколе», а маленький Транк, львовский поэт районного масштаба, пытался поведать миру о об особенностях своего мировоззрения. В полной мере это мировоззрение было доступно только маститому поэту Налейникову, на чьей вилле Транквилизатор и столовался этим летом.

В противоположном углу панели подвыпившие тинейджеры подпевали магнитофончику Кирюхи Каца, фирменного поэта группы «Генералы запаса», широко известной на панели благодаря этому магнитофончику. Кац за время моего долгого отсутствия отрастил большую черную бороду, но на его статус церковной мыши Коктебеля это не повлияло, и он по-прежнему скитался приживалкой по чужим палаткам.

Сейчас он обитал у Темы, этнического китайца, чья новенькая жиденькая бородка придавала ему совершенно неожиданный облик захолустного русского дьячка, и сегодня вечером эти колоритные барбудосы обхаживали очаровательную кореянку Любу, напоминавшую им главную принцессу группы «Битлз».