Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)
Шрифт:
Тот кивнул.
Серпилин вспомнил, как прошлый раз Львов приказал во время обеда своему порученцу принести что-то из машины, и как тот принес и отдал ему сверток в пергаментной бумаге, и как Львов доставал оттуда какие-то свои диетические капустные котлетки; ел сам и предлагал другим. Сейчас он никого не позвал, котлетки на столе не появились. Ел то же, что и другие.
– Маскировка у вас неплохо поставлена. До конца додержали порядок, – сказал Батюк во время супа. – И дисциплина движения на дорогах на высоте. Это соратник Фрунзе тут строгость такую навел? –
– Да, Иван Васильевич приложил много усилий, – сказал Серпилин, радуясь, что совместная поездка с Батюком, видимо, не вышла Кузьмичу боком.
– Строгости большие, – усмехнулся Батюк и снова кивнул на Кузьмича: – Хотел было нас с членом Военного совета в одну машину сселить. А как нас сселить? Я дышать люблю, со всех сторон открытый езжу. А Илья Борисович, как в машину – сразу на все стекла закручивается. Как нам вместе? А с другой стороны, у вас приказ по армии – вблизи передовой не больше двух машин вместе. Ничего не оставалось, как только генерала Кузьмича к себе взять. Раз обещаете хорошо воевать, приходится соглашаться на ваши условия.
– Обещаем, товарищ командующий, – сказал Бойко, хотя и негромко, но так серьезно, что все невольно обратили внимание.
– А мы сегодня с товарищем Львовым доискалися, – обращаясь к Серпилину, сказал Кузьмич, обрадованный общим» хорошим настроением за столом, – что здесь, на Западном фронте, в двадцатом году соседи с ним были. Я Двадцать девятым имени Московского пролетариата полком у начдива-семь, у Сергеева, командовал, а он, – повел Кузьмич головой в сторону Львова, – левей нас шел, комиссаром Четырнадцатой Железной бригады. Почти до самой Варшавы, можно сказать, рядом шли. И обратно, правда, больше ста верст катилися. Чего на войне не бывает!
– Если бы не Тухачевский, не катились бы, – коротко и зло сказал Львов. Сказал, как выстрелил.
За столом наступила тишина. Казалось, Львов скажет сейчас что-то еще, такое же холодное и резкое, но он ничего больше не сказал, а, придерживая левой рукой куриную ножку, обернув ее кончик кусочком линованной бумаги, по случаю гостей нарезанной из тетрадок вместо салфеток, счищал с нее мясо вынутым из кармана маленьким перочинным ножом.
С середины 1937 года Тухачевский считался предателем, и к этому уже привыкли. Но чем дальше шла война, тем меньше в армии любили говорить на эти темы. Они все дальше отодвигались куда-то не то в прошлое, не то в сторону. И от внезапных слов Львова всем стало не по себе.
– А ты где был тогда? Помнится, на Перекопе? – нарушив молчание, обратился Батюк к Серпилину.
– В северной Таврии и на Перекопе, полком командовал, – сказал Серпилин.
Ему показалось, что, хорошо зная, где он в то время был, Батюк нарочно задал этот вопрос после слов Львова.
Он посмотрел на Львова – все еще держит бумажкой, чтоб к пальцам не прилипло, и стругает своим перочинным ножом курицу…
– Я тогда в тифу лежал, – сказал Батюк. – Первая конная с Западного Буга на Каховку пошла, а я как дурак – в тифу.
Он встал, так и не дав Львову достругать
– Если вопросов нет, поехали. – Батюк застегнул верхний крючок на кителе и разгладил пальцами усы.
– Товарищ командующий, есть срочный вопрос, – сказал Серпилин; он помнил, что вопрос надо задать как можно скорей, но ждал, когда кончится обед.
– Какой?
– Может, пройдем к начальнику штаба? Хотел бы на карте…
– Давай здесь, – сказал Батюк. – Я твою карту наизусть помню. Слушаю.
Серпилин начал с того, что авиаторы сегодня еще раз подтвердили пункт расположения штаба немецкого армейского корпуса.
– Тебе еще раз подтвердили, а мне еще не докладывали, – ревниво сказал Батюк.
– Это в моей полосе, – сказал Серпилин. – А вас на месте не было.
– Ладно, – усмехнулся Батюк. – Вернемся – разберемся, почему такие вещи тебе раньше меня докладывают. В чем твой вопрос? Хочешь, чтоб ударили по этому штабу?
– Да.
– Ударим.
По выражению его лица было видно, что он настроен сейчас же ехать. Но Серпилину еще предстояло самое трудное.
– У нас есть предложение и просьба, – сказал он.
– Просьба?
На недовольном лице Батюка можно было прочесть тот упрек, которого Серпилин заранее ждал: «Сколько тебе дали, всех соседей раздели, чтобы тебе дать! Себя самих раздели, фронтовых резервов в обрез оставили – все тебе! Какие еще у тебя просьбы?»
Но Серпилин все равно сказал то, что собирался: о прибывшем в распоряжение фронта дальнобойном артиллерийском полке и о необходимости временно подчинить его армии для удара по штабу немецкого армейского корпуса.
Пока Серпилин говорил все это, Батюк медленно багровел. Сдерживал себя, но не сдержал.
– Не дам! – отрезал он и, надев на голову фуражку, которую до этого держал в руках, дернул ее за козырек, надвинув на лоб.
– Товарищ командующий, разрешите… – начал было Серпилин.
– Не разрешу! Совсем обнаглели. Думаете, одна ваша армия на весь фронт? Слали им, слали, – как в ненасытную прорву, чего только не дали! А ему еще надо! Полк, понимаешь, ко мне вчера пришел! Вчера пришел, а сегодня уже тебе его отдай? А откуда вам известно, что к нам этот полк пришел? Кто вам эти сведения сообщил? Ты, что ли, Ланской, сообщил им? – спросил Батюк, повернувшись к стоявшему позади него полковнику.
– Оперативное управление ничего никому не сообщало, товарищ командующий, – сказал полковник. – Прибытие резервов из Ставки Главного командования по положению строго секретно.
– Для кого секретно, а для кого и нет! Для них, выходит, не секретно. – Батюк уже пошел к машине, но на ходу повернулся и сказал: – По делу надо бы еще спросить – откуда об этом знаете?
– А может, и в самом деле надо спросить, – сухо сказал молчавший до того Львов.
– Надо бы, да неохота, – махнул рукой Батюк. – Все равно начальники сухими из воды выйдут, а какой-нибудь стрелочник виноват окажется. Не хочу мараться перед самым наступлением, а то бы спросил. А полка не дам, и не думай! – еще раз повторил он.