Последнее лето

Симонов Константин Михайлович

Вблизи уже не стреляли, снова слышался только отдаленный гул. По большаку на запад двигалась тяжелая артиллерия.

– Спроси их, сколько они от реки отъехали? – приказал Серпилин.

Синцов выскочил из «виллиса» спросить и заодно уточнил, какая это часть. Он уже привык: где бы и кого бы они ни останавливали, требовалось отметить у себя, чье хозяйство, место и время встречи с ним. Потом, вечером, возвратись на командный пункт, Серпилин сам смотрел эти заметки адъютанта: где, когда и с кем встречались в течение дня. И не дай бог тому, по чьим донесениям выходило,

что его части в такой-то час находились не там, где были в действительности. На бумаге – одно, а на деле – другое! Этого Серпилин никому не спускал и, даже если дела шли хорошо, все равно беспощадно отчитывал за неправдивый или неточный доклад. Впрочем, он не делал разницы между этими двумя словами. Говорил: то, что неточно, то и неправдиво! Приблизительность в донесениях – первопричина глупых решений. Если не знаешь истинного положения своих частей, имей смелость доложить: «Не знаю, но приму меры, чтоб знать!» А если, не зная, делаешь вид, что знаешь, неизвестно, где конец твоей лжи. Потому что все, кто примет на веру твою ложь, будут потом по восходящей обманывать друг друга, сами того не ведая!

Синцов вернулся и доложил, что до реки шесть километров, добавив номер полка.

Серпилин удовлетворенно кивнул: полк находился там, где ему и следовало быть, – и сказал Гудкову, чтоб ехал к переправе.

Едва развернулись и поехали на восток, как навстречу выскочил обгонявший артиллеристов «виллис». Водитель гнал его так, что чуть не столкнулись бампер в бампер.

Увидев командарма, из «виллиса» выпрыгнул полковник. Оказывается, он сам сидел за рулем и стал докладывать Серпилину, так заплетаясь, словно был пьян.

– Отставить, – перебил Серпилин, узнав в нем Земскова – начальника штаба талызинской дивизии, человека вообще-то уравновешенного. – Почему сами за рулем? Для вас что, приказ не писан?

– Товарищ командующий, сам сел за руль, хотел успокоиться, пока доеду… – непохоже на себя почти выкрикнул Земсков.

– Приведите себя в порядок и доложите, что случилось, – сказал Серпилин и вылез из «виллиса» на дорогу.

Земсков поправил на лысой голове фуражку, сдвинул назад съехавший на живот пистолет и уже открыл рот, чтобы доложить, но Серпилин снова остановил его:

– Пуговица…

Земсков, не глядя, потянулся пальцами и застегнул пуговицу на вороте.

– Теперь докладывайте…

– Товарищ командующий, командир дивизии убит… – И, проглотив слюну, добавил: – Только что…

– Там? – ткнув пальцем назад, на дорогу, спросил Серпилин. Его уже насторожило, когда он услышал, как нескладно, вразброд стреляли «эрэсы». И эта зацепившаяся в сознании нескладица заставила сейчас подумать, что одно к другому – командир дивизии убит именно там.

– Прямо на дороге, товарищ командующий. «Фердинанды» из лесу выскочили… Донесли, что прямым попаданием снаряда. Еду туда.

– Командиру корпуса доложили?

– Так точно, доложил. Получил приказание временно исполнять обязанности командира дивизии.

– Сколько отсюда? – спросил Серпилин. – Два с половиной?

– Так точно.

– Поедем вместе. Гудков, развернитесь. – Серпилин повернулся к Синцову:

– Вот

это самое мы и слышали. Подвиньтесь, пустите полковника.

– Карта с собой? – спросил он у Земскова, когда «виллис» уже тронулся.

– С собой.

– Доложить обстановку в состоянии?

– В состоянии. Всю последнюю обстановку имею.

– Обстановку имеете, а командира дивизии у вас прямо на дороге убивают… Докладывайте! – Серпилин раскрыл планшет.

Но от его слов, что командира дивизии убивают прямо на дороге, Земсков спохватился, куда он везет командарма, и вместо доклада сказал:

– Товарищ командующий, обстановка неясная, прошу остановиться. Я вам здесь доложу. И один поеду.

– То все ясно, то все неясно, – сердито сказал Серпилин. – Что неясно, доедем – выясним. А пока докладывайте то, что вам ясно.

Земсков, как положено, стал докладывать обстановку начиная с правого фланга, от этой привычной механичности все больше приходя в себя. Из его доклада следовало, что обстановка в дивизии с утра изменилась к лучшему, продолжается продвижение к Днепру по трем дорогам сразу.

Через несколько минут доехали до места происшествия. Дорога втягивалась в лес. Сначала с обеих сторон появились рощицы, потом открылась заросшая кустарником лощина, за которой начинался большой лес. Тут все и произошло.

В кювете лежала опрокинутая сорокапятимиллиметровая пушка. Вторая пушка, выстрелы которой, наверно, и слышали издалека, стояла на обочине. У нее был сбит щит.

Посреди дороги зияла воронка. В стоявший у воронки грузовик заканчивали класть раненых. Тут же на дороге топтались младший лейтенант-артиллерист и пехотный капитан, первым подскочивший к «виллису», когда из него вылез Серпилин.

Капитан доложил, что он командир батальона.

– А где командир дивизии? – озираясь, как о живом человеке, спросил Серпилин.

– Пока вот… – сказал капитан и показал рукой в сторону.

Там, в заросшем травой кювете, скорчившись, сидел какой-то человек, а рядом с ним лежал сверток. Короткий. Что-то завернутое в почерневшую, промокшую плащ-палатку.

– Собрали… – сказал капитан, когда Серпилин перешел через дорогу и уставился взглядом в эту плащ-палатку.

Сидевший рядом со свертком человек поднялся на ноги и медленно вытянул руки по швам. Это был немолодой, лет сорока, лейтенант с неживым, отсутствующим лицом. Синцов узнал адъютанта Талызина, с которым они когда-то вместе зимой на Слюдянке подбирали после боя в снегу раненых.

– Прямое попадание, – сказал капитан.

Серпилин кивнул и оглянулся на дорогу. Он уже заметил на ней следы крови. Но сейчас оглянулся и посмотрел еще раз. Потом повернулся к тому, что было завернуто в плащ-палатку, и сказал лейтенанту:

– Откройте…

Тот нагнулся и, взявшись за концы плащ-палатки, откинул их в разные стороны.

Талызина просто не было. Была память о нем, но ничего, что могло бы напомнить о его существовании на земле, уже не было.

Серпилин снял с головы фуражку и с полминуты постоял молча, глядя на этот открытый перед ним сверток. Потом сказал: