Последнее лето
Шрифт:
Он чуть повернул Сашу, и она увидела поодаль от неподвижных тел серый мрачный фургон, в который городовые заталкивали колдуна. Значит, он и есть Морт? До чего странное имя… по-французски – смерть. Боже мой, к тому же фургону волокут и Марину! А ее-то за что?
Неизвестно… Одно известно: Дмитрий прав, сто раз прав. Если бы не он…
Идут, обнявшись, смеясь и толкаясь, В открытые настежь пивные. Идут, как братья, шумя и ругаясь, И все такие смешные, —процитировал вдруг
– Не думайте, что я вам не благодарна, – выдавила, дрожа распухшими, нацелованными губами: маскировался Дмитрий на славу, изо всех сил маскировался! – Только что же нам теперь делать?
– Как что? – пожал он плечами и отошел к своим вещам. Нагнулся над ними, подбирая с пола.
Саша против воли посмотрела ему между ног.
Зажмурилась…
– Как что? – повторил Дмитрий, выпрямляясь. – Одеваться и быстренько отправляться домой. И молчать, молчать, делать веселую мордашку и радостно смеяться. Понятно? Боже сохрани хоть словечком обмолвиться о том, что тут сегодня происходило! – Он ткнул пальцем в окно, а потом – в сторону дивана. – Особенно об этом, а то… – усмехнулся, отводя глаза. – А то мне, как порядочному человеку, придется жениться на вас!
Саше показалось, что в лицо ей выплеснули кастрюлю кипятку.
– Вы что?! – вскрикнула в ужасе. – Никогда! Я люблю другого, я на все готова, чтобы быть с ним! Я выйду замуж только за него!
Дмитрий глянул исподлобья и снова прижал платок к носу.
– Да я и не претендую, – буркнул неразборчиво. – Только, видно, он-то вас не больно любит, коли вы к колдуну притащились. Впрочем, ваше дело. Я вообще, как вы знаете, сговорен с мадемуазель Савельевой. Правда, в последнее время наши отношения несколько охладели, но сейчас я понял, что ошибался, их надобно наладить вновь.
– Ну и налаживайте что хотите и с кем хотите! – взвизгнула вдруг Саша так, что Дмитрий покачнулся. – А меня оставьте в покое! И подите вон отсюда! Вы что, думаете, я буду при вас одеваться?
Дмитрий вспомнил, с какой скоростью слетала с нее одежда четверть часика назад – ну конечно, она не сама раздевалась, он осуществлял маскировку… Однако не поздно ли строить оскорбленную невинность после того, как они на глазах столпов самодержавия, полицейских, разыгрывали пылких любовников – он впивался в ее губы и мял ее плечи и груди? Между прочим, хоть разум его был настороже, но плоть разыгралась не на шутку, и, будь он менее благородным человеком, кто знает, что могло бы произойти здесь – опять же, в целях маскировки!
И ради чего он так страдал? Ради кого рисковал? Ради какой-то дуры, которая до полного отупения влюблена в другого дурака, не ведающего, какое счастье ему привалило?
– А ну-ка, возьмите! – Он собрал, комкая, с пола ее штучки-тряпочки и швырнул в лицо. – И вечно вы жеманитесь, как поповна… Сейчас вовсе не до этого! Быстро одевайтесь, и я отвезу вас домой.
«Лондон. 52 различных национальных и колониальных флага поднято одновременно в Стратфорде-на-Эйвоне послами, министрами и высшими чинами в ознаменование 350-летия со дня рождения Шекспира».
«На
«Астрахань. В губернии появились зачумленные суслики».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
Это был удар…
Это был удар, какого Андрей не ждал и даже представить не мог, что такое может грянуть.
О смерти Бориски и аресте Марины Аверьяновой он узнал вечером от одного своего осведомителя, служившего в жандармском управлении. Да, слежку за опасной фигурой вели сотрудники как охранки, так и сыскного, поэтому об убийстве Бориски, Мурзика и товарища Виктора в одном лице, о кровавой сцене на улице Канатной, а также об аресте Аверьяновой стало известно и там, и там враз.
К Андрею на его сормовскую квартиру вечером примчался связной, которому поступил телефонный звонок от осведомителя (к своему-то телефону Туманский по-прежнему не подходил), и доложил о случившемся.
Туманский думал ровно три минуты (он вообще был человек, умевший мгновенно просчитать ситуацию и принять решение), потом приказал связному немедленно по возвращении домой позвонить по такому-то номеру, такому-то человеку и передать то-то и то-то. Заставил трижды повторить, убедился, что путаницы не будет, затем дал еще одно поручение. Опять заставил повторить, одобрительно кивнул и закрыл за товарищем дверь. Вошел в кабинет, достал из-под пола загодя приготовленный саквояж (не первый раз случались в его многотрудной революционной биографии аналогичные моменты, не первый… хотя всегда была надежда, что в последний!), рассовал по карманам деньги и документы, которые вынул из другого тайника, устроенного за стенкой шкафчика с лекарствами, добавил в саквояж еще сверток с продуктами (прислуга как раз нажарила ему котлет, которые Туманский обожал и бросить которые не мог, просто не мог!), большую белую сайку и термос с чаем, а потом надел летнее пальто и вышел из дома, где прожил почти полгода и куда возвратиться сможет только после победы мировой революции.
Впрочем, товарищ Павел очень рассчитывал, что после победы мировой революции для Всеволода Юрского отыщется более подходящее место жительства, чем покосившийся, с мышами под полом домишко сормовского врача. А тополь, старый тополь, росший рядом, – как ужасно, как грозно скрипел он по ночам! Того и гляди обрушится и раздавит дом!
Ну, теперь пускай давит. Доктор Туманский тут больше не живет. Apre?s nous le de?luge, как сказал кто-то из французов – классово чуждый элемент, конечно, – при короле Людовике, вот только Андрей запамятовал, котором именно: четырнадцатом, самонадеянно считавшем себя Солнцем, шестнадцатом, коему отрубили голову возмущенные народные массы, или каком другом супостате. Скоро и у нас в России, скоро и мы… кишкой последнего царя последнего попа удавим, как пророчил поэт Пушкин. Ну что ж, за эти строки, очень может статься, мы возьмем его в светлое будущее. Ну и за: «На обломках самовластья напишут наши имена!» Не за эту ведь ерунду: «Я вас любил. Любовь еще, быть может…»