Последнее отступление

Калашников Исай Калистратович

— Дураки какие-то!

— Ну зачем так, дочка… Не они виноваты в этом. Одно запомни: тут уважают сильных и крепких. А ты у меня ведь не слабая, правда?

Она ничего не ответила, вроде бы даже немного обиделась на отца. Получается, что он чуть ли не оправдывает сумасбродство этих несносных девок. А он, не дождавшись ответа, потускневшим голосом сказал:

— Ну что ж… Пойдем завтра вместе с тобой. При мне они…

— Вот уж нет, папа! — перебила она. — За ручку водить меня не надо. Я сама пойду…

И она стала ходить на вечерки каждый день. Придет, сядет

у порога, делает вид, что насмешки ее вовсе не касаются. Постепенно к ней привыкли, подшучивать и зубоскалить стали реже, но петь песни, плясать не приглашали, и это было, пожалуй, хуже всяких насмешек — чувствовать себя отверженной, никому не нужной, отгороженной непреодолимой стеной отчуждения. Она стыдилась жаловаться отцу, но он, конечно, обо всем догадывался, ни о чем ее не расспрашивал. Когда она уходила при нем на вечерку, он незаметно наблюдал за ней, и серые глаза его под тяжелыми бровями заметно теплели. Она была благодарна ему за эти взгляды и за то, что он ее ни о чем не спрашивает.

На вечерках не всегда было хорошо и семейским девушкам. Лохматый парень, тот, что в первый вечер хотел посмотреть ее «с другой стороны», нередко приходил на посиделки под хмельком — куражился, тискал девчат, лез к ним целоваться. Однажды он пристал к Доре — девушке, что вертелась перед Ниной на пятке. Отбиваясь, девушка толкнула его в грудь. Парень покачнулся и чуть не упал, схватил Дору за пройму сарафана, потащил к себе.

— Как тебе не стыдно! — крикнула ему Нина.

— А, это городская птичка голосок подает, — парень отпустил Дору, пошатываясь, подошел к Нине. — Завидки берут, да? Хочешь, чтобы я и тебя чмокнул в алые губки?

Он облапил Нину. Она ударила его по руке. Девчата затихли, испуганно глядя на Нину. Парень криво усмехнулся и опять протянул к ней руки. Нина отступила на шаг и вдруг одну за другой влепила ему две звонкие пощечины.

— Ах ты, язва! — заревел парень. — Я же тебя так отлупцую, что и родители не признают.

— Бей, негодяй! Бей, если посмеешь руку поднять! — Лицо Нины горело от негодования.

Неожиданно у нее нашлись союзники. Дора подскочила к парню, закричала:

— Попробуй только тронь! Я вцеплюсь в твои бесстыжие бельма и не отпущусь, пока не вырву!

Зашумели и другие девушки. Парень плюнул себе под ноги, скверно выругался и ушел. А Дора села рядом с Ниной, с одобрением сказала:

— Молодец ты, ей-богу. Ловко его… — Она заливисто рассмеялась. Девчата придвинулись к ним ближе и стали наперебой рассказывать о парне. Зовут его Мотькой, он друг Федьки, того, что в город от батьки убежал. Чуть выпьет — начнет над девчатами измываться. Все его боятся.

А Нина почти не слушала то, о чем ей говорили девчата. Она поняла, что стена отчуждения сломана, и это наполняло ее такой радостью, какой она никогда до этого не испытывала. Она улыбалась глупой от радости улыбкой, и все девчата, и даже сама Назариха казались ей милыми, славными и красивыми.

7

Поздним вечером Павел Сидорович возвращался с заседания Совета. Улица села тонула в густой тьме. Лишь кое-где сквозь щели ставней

пробивался тусклый свет. Когда-нибудь окна перестанут закрывать, и село засверкает живыми огнями. Это придет не скоро. Еще долго будет прятаться семейщина за глухие ставни. Медленно, туго, со скрипом входит в село новая жизнь. Но входит. Она разламывает тупой страх и окостенелое недоверие к новому. Она уже разрубила семейщину на три неравные доли. С одного края — Клим Перепелка и его товарищи, с другого — Савостьян, Федот Андроныч, в середине — Захар Кравцов, Никанор Овчинников и многие, многие другие, их подавляющее большинство. Они угрюмо посматривают то в ту, то в эту сторону. Каждый из них может стать другом, но может стать и врагом.

Павел Сидорович подошел к своему дому. На двери висел замок. Нина, стало быть, на посиделках. Он нашарил ключ за притолокой, отомкнул замок, взялся за скобу двери и вдруг круто повернулся. На крыльцо вскочил человек, взмахнул белой дубиной. Павел Сидорович отпрянул в сторону. Дубина обрушилась на балясину. Сухо хрустнуло дерево. Павел Сидорович метнулся вперед, обхватил железными руками гибкое, пружинистое тело, пригнул к земле, придавил коленом и, коротко взмахнув кулаком, ударил в белое пятно лица.

— Вот тебе, гадина!

В ответ ни звука. Только под коленом судорожно билось тело. Павел Сидорович повернул его вниз лицом, заломил руки за спину и, сняв с себя поясок, туго связал. Встал, отдышался.

— Теперь пойдем в избу, — он открыл двери, переволок через порог связанного, зажег огонь и отступил.

— Баргут!

Васька лежал на полу, сверкая черными, ненавидящими глазами. Из разбитого носа текла кровь.

— Ты что, с ума сошел! — Павел Сидорович поднял его на ноги, встряхнул. — Кто тебя послал? Кто? Говори, или я из тебя душу вытряхну.

— Никто, сам…

— Врешь! Говори, кто послал!

Васька твердил одно: сам пошел.

Павел Сидорович разглядывал его потемневшими от гнева глазами.

— Ты это что же, никак на тот свет вздумал меня отправить?

Баргут отвернулся, выдавил:

— Нет. Отдубасить хотел.

— За что же?!

— А за что меня буряты били?

— При чем здесь я?

— Ты их подговорил. Я все равно припомню это. Посадят в тюрьму — вернусь и дам тебе за бурят и за тюрьму.

— Ты, Васька, дурак. Я думал, ты умный, а ты — дурак.

Развязал ему руки, приказал снять зипун. Васька подчинился. Он хлюпал разбитым, опухшим носом, вытирал кровь подолом рубахи.

— Иди умойся. Да не вздумай убегать. Я тебя тогда лучше бурят отделаю. Мало они тебя били, если дурь из головы не вышибли. Видишь? — Павел Сидорович показал увесистый кулак. — Этой штукой я из тебя могу покойника сделать. А ты — «бурят подговаривал».

Васька подошел к умывальнику, набрал в ладони воды, плеснул в лицо. Павел Сидорович сидел на лавке, положив руки на стол, смотрел на Баргута. Этот тоже может стать и врагом, и другом. А возможно, уже стал злобным, непримиримым врагом? Этого не должно быть. Невежество, безрассудство правят его волей или лукавые, ловкие негодяи?