Последнее отступление
Шрифт:
Жизнь в городе кидала его, как щепку, завинчивала в глубокие водовороты, а он, обрывая ногти, цеплялся за берега. Сейчас прибило к тихому берегу. Тетка Матрена напоит и накормит, работа есть, а все равно как-то нехорошо на сердце, давит какая-то тоска, злость одолевает. На самого себя злость или на людей? Не поймешь.
Однажды вышел с Кузей на улицу. Навстречу Гвоздь. Веселенький. Увидев Артемку, потянул руку к козырьку.
— Здравия желаю, семейский курощуп.
— Мотай отсюда.
Савка оскалил гниловатые зубы, взял Артемку двумя пальцами за нос. Артемка дернулся.
— Дуй, парень, дуй, не задавайся, —
— Нет, постой! — крикнул Артемка.
Савка обернулся.
— Чего изволите?
Артемка схватил его за воротник, рванул к себе и ударил кулаком в ухо. Савка упал на четвереньки. Налетел Кузя, пнул ногой в обтянутый брюками зад, и Савка свалился на бок.
Они пошли. Савка поднялся, закричал вслед:
— Перестреляю вас, гады!
Но Артемка не обернулся. Он почему-то был уверен, что Савка побоится стрелять.
Кузя после этого часто вспоминал стычку, захлебывался от смеха.
— Ну и двинул ты его! Вот двинул так двинул!
Артемка не смеялся. Ничего смешного в этом не было. Ходит тварь поганая, липнет ко всем, вроде он тут хозяин. Еще похлеще надо было отвозить.
Вскоре после драки Артемка встретил Федьку. Он преобразился до неузнаваемости. На нем была новенькая шинель, синие кавалерийские брюки и черные, глянцево поблескивающие сапоги. Военная одежда очень шла ему. Он даже ростом стал как будто выше. Артемка посмотрел на его сапоги, на свои рыжие ичиги с заплатами на голенищах и невольно вздохнул. А Федька распахнул шинель, похлопал рукой по желтой кобуре.
— Видал? Стреляет — будь спокоен!
— Дай поглядеть.
— Как же… Серед улицы и разглядывают вооружение, — Федька сплюнул сквозь зубы на тротуар. — Ты балбес, Артемка. Видишь, как я приоделся, оборужился. А ты что?
— Горлохваты вы. Игнат Трофимович говорит, что вас пора разогнать к чертовой матери.
— Кто разгонит?
— Совет, кто же еще… Думаешь, долго вас терпеть будут?
— Ты это брось, — нахмурился Федька. — Вся анархия, конечное дело, сволочь. Но не тебе о ней разговаривать. А касаемо Советов — болтовня, еще неизвестно, кто кого терпит. Понял? Мне-то начхать и на анархию, и на совдепию. Я везде не пропаду. Раньше меня семейщина проклятая по рукам и ногам связывала. Теперь я с ней расплевался. Теперь сам себе и царь и бог. А ты размазня, за рублишко целый день сугорбишься.
— При чем тут размазня? Я отцу на коня заработать посулился. А оружие и у меня будет. Когда в Красную гвардию заступлю…
— «Заработать»! Ты смотри на меня. Не работаю, а денег полны карманы. Надо тебе — дам. На двух коней дам. Потому как друг ты мне. Бери, — Федька начал торопливо рыться по карманам, выгребая мятые ассигнации, — бери, за так отдаю.
Артемка отвел руку Федьки с комом денег.
— Я не побирушка. Сам зароблю.
— Отказываешься? — удивился Федька. — Антиресно. Глуп ты, видно. Деньги не берешь, в Красную гвардию наметился. Скоро всем красным каюк придет, а ты к ним липнешь…
— Ты умница… Только не пойму я, как тебя не тошнит от твоих дружков. Один Гвоздь что стоит. Мы ему недавно малость морду почистили.
— Говорил он. Грозился убить тебя. Но я ему сказал: «Не рыпайся лучше, до смерти забью». Пойдем за угол, покажу тебе наган.
В переулке Федька вынул из
— За сколько купил?
— Ерунду заплатил. Четверть самогона поставил.
— Достань мне. Можно и не такой светлый, похуже, только бы стрелял ладно. Денег я тебе дам.
— Попробую, — пообещал Федька.
На квартире Артемка спросил у Матрены, много ли у него накопилось денег. Весь свой заработок он отдавал ей на сохранение. Нередко она принималась высчитывать, сколько ему придется проработать, чтобы накопить на лошадь. Результаты подсчетов были далеко не утешительными, она сокрушалась:
— Долго придется ждать твоему батьке.
Говорливая, шумная, суетливая, она была удивительно доброй женщиной. Артемка жил у нее как дома. Она и ужин сготовит, и одежонку починит, и постель приготовит. Артемке было даже неловко, что она так заботится о нем.
Услышав вопрос о деньгах, тетка Матрена полезла в сундук, достала пачку бумажек.
— На, считай.
Сама она встала рядом, спрятала полные руки под запан, посмеивалась.
— Что, не можешь в толк взять?
— Тут что-то много. Это не мои деньги. Вы перепутали…
— Нет, Артемка, не перепутала. Мы с Игнатом помороковали и порешили — вывернемся, проживем как-нибудь. А коня пусть твой батя покупает.
Артемка отодвинул деньги.
— Бери, бери, еще чего! Потом отдашь. Не убежишь, должно? Беги на постоялый, может, есть ваши, отошлешь… До пахоты отец коня купит. Дорога ложка к обеду.
Артемка сходил на постоялый, но никого из шоролгайских там не было. Деньги он завернул в холстину, спрятал за божницу. Тетка Матрена, собирая на стол, поругивала Игната Тимофеевича.
— Опять торчит в Совете. И чего они там обсуждают, правители. Власть забрали, а что с ней делать, никак не придумают.
Артемка сидел за столом, подперев голову ладонями. Сегодняшний разговор с Федькой оставил какой-то неприятный осадок. Друг он, Федька-то, и не любит тоже семейское скопидомство, и к анархистам он не шибко привязан, а как-то нехорошо делается, когда его слушаешь. На все поплевывает. Разве же можно так вот плеваться? Заплюешь все кругом, самому же и ступить негде будет. А ему все нипочем. Работу не любит, анархистов не любит, Советы не любит — что же тогда любит, к чему душой тянется? Не поймешь его. Опять же, друг называется, денег ни за что хотел отвалить целую кучу, а сам с первого дня откачнулся. Где же его поймешь… И самому себя понять трудно. Добрые люди помогли, будет у отца еще одна лошадь. Радоваться надо, а радости нет. Не только за конем приехал…
Вернулся Игнат Трофимович. Молча сел за стол, молча начал хлебать щи. Был он угрюм больше, чем обычно. Матрена сначала притихла, потом начала расспрашивать. Он отвечал неохотно.
— Падаль всякая копошиться начинает. Вчера ночью двух красногвардейцев разоружили… Красную гвардию укреплять надо. Решили вот…
— Дядя Игнат, а меня с Кузей могут принять в Красную гвардию?
— Сиди, ты, парень, не лезь не в свое дело. Ну какой из тебя вояка, господи! — заворчала тетка Матрена.
— Как это — не в свое дело? Что ты, баба, мелешь! — рассердился Игнат Трофимович. — Тот — не мое, другой — не мое. А чье?