Последнее отступление
Шрифт:
— Павел Сидорович жив-здоров?
— У нас с ним дел по горло. Революцию закрепляем, уму-разуму народ учим, темноту из голов вышибаем. Учитель, считай, хромать перестал. Бегает по селу — дай бог молодому! Ну вот что, про свои дела после потолкуем. Я иду на заседание. Сейчас Серов говорить начнет. Пошли, послушаешь.
Серов был уже на трибуне. Артем сразу понял, что он говорит совсем не так, как говорил в депо. Здесь он не спорил, а вроде бы размышлял вслух.
— Нам в наследство досталось много трухлявого старья, много всяческого хлама.
Артемке представлялось, как сковыривают старые, истлевшие избенки, а на их мосте поднимают к небу сахарно-белые дома. И город становится таким, каким грезился ему, таким, какой он думал здесь найти.
— Строить новое труднее, чем разрушать старое. Нельзя думать, что если мы взяли власть в свои руки, то остальное приложится само собой. Строить надо всем, строить не покладая рук. Строить упорно и дерзновенно. Революция не в криках «ура», не в дроби барабанов, не в парадных маршах. Революция — это труд, повседневная, кропотливая работа.
Слова Серова звучали упреком ему, Артемке. Если бы председатель Совета вел разговор только с ним, он бы наверняка сказал так: «Эх ты, Артемка, приехал глазеть на красивый город, на демонстрации. А города-то и нет, его надо строить. Понимаешь, Артемка, строить, а не ходить по улицам, махать флагом. Строить надо, а не вздыхать о том, что нет его, настоящего города. Эх ты, Артемка…» Скажи ему так Серов — он бы не обиделся. Правильные слова…
Клим тоже призадумался. Он положил на колени прошитую суровыми нитками тетрадь, слюнявил химический карандаш и что-то записывал.
После заседания Клим остановился у входа.
— Где-то тут Дугар должен быть. С утра он ходил на постоялый, тебя разыскивал. Я ему говорю: один не найдешь, надо спросить Нинуху.
— Какую Нинуху?
— Павла Сидоровича дочку. С нами приехала за лекарством.
Артемка крякнул от досады.
— Что же ты сразу не сказал? — И побежал домой.
Городских докторов и лекарств семейские не признавали. От внутренних болезней чаще всего лечились самогоном, наружные пользовала разными снадобьями и наговорами Мельничиха, баба неумная, лукавая. Нина ужаснулась, когда узнала, как она лечит.
Уля пригласила Нину к себе в гости. Взрослых дома не было, под столом играла в куклы Улина сестренка, на кровати стонал младший брат, мальчик лет четырех. Голубые, исстрадавшиеся глаза на худеньком, бледном лице казались огромными, тонкие руки бессильно лежали поверх овчинного одеяла.
— Что у тебя болит? — спросила Нина.
Мальчик чуть двинул рукой, показывая на правый бок.
— Привязалась какая-то немочь, замотала, — сказала Уля.
— Давай посмотрим… — Нина сняла одеяло, развернула холстину, обернутую вокруг тела, и в нос ей ударил гнилостный запах. Весь бок мальчика был обмазан чем-то темным, сырым.
— Это что такое? — испугалась Нина.
— Коровий
— Давай скорее теплой воды!
Испуг Нины передался и Уле. Она побежала в куть, загремела посудой.
Пришла мать Ули, увидела такое самоуправство, страшно рассердилась на Нину. Не слушая ее брани, Нина чистой тряпочкой снимала с бока мальчика грязь. Вконец разозленная женщина схватила ее за руку, потащила к дверям.
— Чтоб твоего духу тут не было!
Нина уперлась:
— Никуда я не пойду!
— Ах ты антихристово семя! — Привычными к тяжелой работе руками женщина толкнула ее к дверям. Нина уцепилась за косяк, оглянулась, увидела огромные глаза мальчика и заплакала от бессилия, от жалости к ребенку.
Из-под стола на нее с любопытством моргала глазенками девочка.
— Ушиблась, что ли? — грубо, но уже без злобы спросила женщина.
— Конечно, ушиблась! — сказала Уля. — Какая ты, мама, сумасшедшая!
— Будешь сумасшедшей. Один он у нас, парень. С вас толку что, а он — кормилец.
Вытирая ладонью слезы, Нина сказала:
— Вы же его в могилу сведете!
— Не бреши!
— Зачем мне врать? Ну, зачем? Заражение крови получится, и все. Столько грязищи. Сами посмотрите.
Женщина склонилась над мальчонкой, погладила его по голове.
— Бедненький мой, голубочек маленький.
Нина подошла к ней.
— Я вас прошу, очень вас прошу, не подпускайте к ребенку эту глупую бабу!
— Иди, девка, иди… Не твоего ума дело.
— Мама, она в больших городах раненых лечила. Она знает, — поддержала Нину Уля.
— Что она может знать! В городах, кроме погани, ничего нет.
— Об одном прошу, смойте эту нечисть! Ну, пожалуйста! Очень прошу. В грязи зараза, как вы не поймете! — уговаривала Нина.
Но уговорить ее было невозможно. Нина пошла к отцу, попросила его послать кого-нибудь в волость за доктором.
Доктора привез Тимоха. Сопровождать его вместе с Ниной пошли Клим, Павел Сидорович, но на этот раз все обошлось без криков матери Ули. Мальчику стало настолько плохо, что и она и отец безропотно дали осмотреть ребенка. Они ни слова не возразили и тогда, когда доктор, сердитый старик с бородкой клинышком, велел им везти мальчика в волость. Но тут вступилась Нина, она взялась ухаживать за Мишаткой и все делать так, как скажет доктор.
Через неделю мальчику стало лучше. А еще через полмесяца он уже осторожно ходил по избе. Его мать, Анисья Федоровна, не знала, как и благодарить Нину.
В деревне начали звать Нину «докторицей», правда, с насмешкой, но некоторые бабы стали тайком приводить своих ребят. Однако лечить их было нечем, медикаментов — никаких. И Нина поехала в город.
В аптеках города ей удалось купить всего несколько баночек мази от чесотки, пузырек йода и три пакета бинта. На постоялом дворе она дождалась Клима и попросила его добыть медикаменты через Совет.