Последнее письмо из Москвы
Шрифт:
— Такое впечатление, что меланхолия — неотъемлемая часть твоего характера, — прокомментировала Мария Виктория.
— Моего ли? Кажется, это отличительная черта характера всех советских людей, которые постоянно бросаются то в меланхолию, то в депрессию.
— Так что же, мы узнаем, что было в этом одиозном письме? — нетерпеливо воскликнул Хосе Мануэль.
— Сию минуту. Оно было датировано апрелем 1965 года и говорилось в нем приблизительно следующее:
«Дорогой мой друг,
прошло много лет с тех пор, как мы с тобой расстались. С того времени мы оба пережили множество всевозможных несчастий, не дающих нам вспомнить счастливые моменты, которые мы разделили в детстве. Я хорошо помню тебя, но пойму, если ты забыл обо мне. И если так — что ж, пускай, это больно, но не страшно.
Я
В Ленинграде я встретил твоего брата Арона и его супругу Бетю. Я тогда был холост (да и сейчас тоже), и твой брат принял меня радушно, как друга. Сейчас мы будто родные. В Ленинграде мы пережили голод и страшные злоключения. Бетя забеременела и родила дочку во время бомбежки. Они приняли решение сделать ускоренные роды, чтоб снизить риск, но все равно нарушили при этом все возможные нормы. Все опытные врачи были на фронте, а в тылу остались только начинающие. Девочка родилась в ужасных условиях, из-за чего у нее был необратимо поврежден мозг. Это приговор на всю жизнь, но мои друзья восприняли его со смирением и отвагой. Затем череда случайностей и совпадений привела нас в Москву, где мы, по-братски дружно, живем до сих пор.
Сейчас дочке Арона уже двадцать три года, она совсем взрослая женщина, но ее умственное развитие так и осталось на уровне восьмилетнего ребенка. Бетя, Арон и Женя, ее брат, любят ее и заботятся о ней изо всех сил, но ее состояние требует особого ухода, консультаций докторов и дорогостоящих лекарств, которые Минздрав предоставить не в состоянии.
Арон работает инженером, он ценный специалист, уважаемый человек, но зарабатывает мало, если учитывать ситуацию в его семье.
Я пишу вам без его ведома, но позволяю себе это исключительно потому, что вы должны знать правду о его состоянии. Бетя тоже работает, но этого недостаточно.
Я не прошу денег, только одежду и продукты. Тут нормальное питание обходится очень дорого, а нормальная одежда недоступна вообще.
Пришлите им, пожалуйста, хоть какую-то помощь, если есть такая возможность и желание. Удобнее, если вы будете слать что-то через меня, а я уж позабочусь, чтоб они все получили. Я безвестный врач, у меня нет семьи, я холост, и моя жизнь никому не интересна. Передавай привет и наилучшие пожелания своей супруге Дуне, дорогой товарищ по детству, и всей своей семье, и семье твоего брата Срулека. Пожалуйста, донеси до них содержание этого письма.
С любовью,
твой…»
В письме были подпись и московский адрес.
— Так твой отец прочел письмо? — спросила Мария Виктория.
— В тот день отец приходил в себя от утреннего приступа, а такие нередко с ним случались. После ужина я спросил его:
— Прочесть тебе письмо?
— Не сейчас.
— Но оно тебе адресовано. Не хочешь узнать, что там?
— А что мне могут написать? Хорошие новости? Уверен, что ничего хорошего.
— Отчего?
— Для меня не существует больше хороших новостей.
Я сидел у его постели, пока мать читала. Иногда ему нужно было объяснить значение той или иной фразы. Вообще, то, что он не мог вспомнить отправителя, сильно сбивало его с толку.
— Не понимаю, кто это. Не могу вспомнить.
— Это друг Арона и Бети.
— Это, правда, их друг, или он только так говорит? Кто может точно ответить на этот вопрос?
Я понял, что отец сильно распереживался из-за письма. Вдруг он раскрыл рот, будто пытаясь освободиться от чего-то, что застряло в горле и не хотело выходить вопреки усилиям, а затем улыбнулся с видом триумфатора, буквально просиял, и произнес какое-то русское слово, которого я не понял: оно было для меня такой же загадкой, как то слово, произнесенное гражданином Кейном [32] перед смертью.
32
Гражданин Кейн — герой одноименного кинофильма, снятого
— Я понял, кто это. Совсем забыл о нем — так меня жизнь побила. Знаете, кто это? — обратился он к матери и ко мне.
— Да откуда нам знать?
Он назвал фамилию и кличку на русском. Фамилии я не помню — она ни о чем мне не говорила, но зато хорошо помню кличку.
Отец все повторял имя на русском, а я все равно не понимал.
— Что он говорит, — спросил я у матери. — Кто это?
— Миша Заика, — перевела мать.
— Да, — подтвердил отец, то ли со смехом, то ли с болью, — Заика. Наш сосед, мальчик из христианской семьи. Помню, он читать любил, и мать, твоя бабушка, давала ему книги. Он заикался. Я тогда на него и сентаво не поставил бы, а он, гляди-ка, врачом стал.
— У тебя после погромов оставались христианские приятели? Как так?
— Мертвые в земле почивают, а живые должны мирно сосуществовать.
Казалось, отцу не терпелось поговорить тем вечером — как и мне — и оттого я не стал его перебивать.
— К тому же, — продолжил отец, — это была особенная семья. Они были действительно верующими — молились, в церковь ходили, всенощную стояли, воскресный день соблюдали. Они ненавидели евреев и считали их мучителями Христа, но только не нынешних евреев, а тех, из прошлого. К нам-то они хорошо относились. Я много раз бывал в их доме. Не знаю, как после революции они жили дальше со своей верой.
Отец говорил на идиш, и, хоть голос его был слабым, было видно, что он сам радуется своему рассказу.
— Семья Миши, над которым мы вечно подшучивали из-за косноязычия, всегда нас уважала. Удивительно, что он объявился сейчас, после стольких лет.
Оживление отца потихоньку спало. Я решил задать ему последний на сегодня вопрос:
— Так что будем делать с письмом?
— Да что тут спрашивать?! Мы выяснили, что брат жив и ему нужна помощь, значит, поможем ему.
— Тогда я этим займусь.
— Обещаешь? После стольких лет молчания узнать, что брат жив и в Москве, — это просто счастье какое-то.
Он не смог сдержаться и расплакался.
— Торжественно обещаю: как выздоровею, поеду к нему, чего б мне это не стоило. Клянусь.
Мы с матерью снисходительно посмотрели на него.
— Твои слова да богу б в уши, как наши старики говорили, — только и произнесла моя мать.
— Вы свидетели, — настаивал отец, будто сам себя убеждая.
Мать, глядя на него с улыбкой, спросила:
— А меня с собой возьмешь в путешествие?
Отец немного помолчал, будто в сомнении, и ответил:
— В первый раз — нет. Я из России уехал один, один и вернусь. А во второй раз вместе поедем.
Мать сжала его руки в своих.
— Согласна: во второй раз поеду с тобой.
На следующей неделе мы отправили нашему московскому приятелю первую посылку для Арона и его семьи.
Мария Виктория сдержала зевок, прикрыв рот ладонью, и я почувствовал себя обязанным. Моя болтовня нагоняла на слушателей сон, и они погружались в него, будто блесна за грузилом. Продолжить рассказ, который требовал внимания, или прерваться? Я колебался между благоразумием и собственным упрямством. Что делать?
Мария Виктория дала мне второй шанс одуматься: она сладко, по-кошачьи непосредственно зевнула.
— Бедная Мария Виктория, — сказал я, — тебе скучно.
— Не совсем так, — ответила она, — мне интересно.
— Уже очень поздно, и мы все устали. Думаю, завтра… — заговорил было я, но Мария Виктория прервала меня:
— Завтра рано утром мы уезжаем.
— Тогда, может, в другой раз… — предложил я, ища у жены поддержки.
— Мы уезжаем днем, — ответила та, окончательно меня смутив.
— Чем заканчивается эта история? Подозреваю, рано или поздно мы дойдем до финала, — как всегда иронично вмешался Хосе. — Пожалуйста, продолжай.
Я не знал, с чего начать, но Мария Виктория помогла мне:
— Расскажи, что стало с тем врачом?
— Что стало? Мы отправляли ему посылки для дяди Арона, но он так и не сообщил, дошли ли они.
У отца депрессия чередовалась с состояниями глубокого покоя, но разум его не успокаивался ни на минуту. Он все время говорил о своих навязчивых идеях. Он не отдыхал сам и нам тоже не давал.