Последнее письмо из Москвы

Ротенберг Абраша

— Сумасшествие какое-то!

— Именно так.

— И что делал Лейзер?

— Лейзер был маленьким ребенком, живущим в собственном выдуманном мире. Что еще добавить к тому, что тебе и так о нем известно? У него было большое сердце, да только фанатизм ему на пользу не пошел. Мы оба знаем, что он продолжал запрещенные законом религиозные практики, да еще и власть клял на чем свет стоит. Никто не думал заявлять на него, так как за глаза его считали парнем со странностями, политически безобидным, даже когда до нас доходили слухи, будто он делал провокационные заявления, вроде «с немцами мы сойдемся, потому что они в Бога верят, не то что богохульники — атеисты-большевики».

В

начале немецкой оккупации Лейзер был очень воодушевлен: он был уверен, что немцы спасут его и всех остальных от коммунистического позора. Твоя сестра Ита переживала, поскольку такие слова могли подвести его под суд и таким образом погубить всех родственников. Я узнал о случившемся несколько месяцев спустя, когда твой брат Биньямин сообщил мне об этом. Все сбежали, пока была возможность, а Лейзер решил остаться в Теофиполе вместе с семьей, чтоб принять «освободителей», как он их называл в своих бредовых фантазиях. Ита и Дудек, твой племянник, который был гораздо благоразумнее своего отца, упрашивали его покинуть поселок, потому что хорошо понимали нацистскую политику относительно евреев, но Лейзер не сдавался: одурманенный верой, он решил остаться в Теофиполе, чтоб служить Господу под покровительством нацистов. Но в тот момент у его Господа были другие заботы — он был в отлучке, когда твой дядя и его родные умоляли о спасении. Немцы вошли в Теофиполь, и Лейзер принял их так же радушно, как некоторые украинские националисты. Они избавили их от необходимости искать себя. Через несколько дней Лейзер, Ита и Дудек погибли от рук нацистов — те исполнили все с немецкой дотошностью, опрятностью и эффективностью. Лейзер хотел служить Богу, а сам сунулся в волчью пасть — и свершилось неизбежное. Представляешь, в какой растерянности он глядел на расстрельный взвод?

Арон побледнел, сердце его колотилось с дикой скоростью. Он только и смог, что пробормотать:

— Думаешь, они б выжили, если б вовремя сбежали?

— Не знаю. Я не фаталист и считаю, что человек способен влиять на свою судьбу. Лейзер пошел по ошибочному пути, считая, что будет служить Богу, и сделал это ценой своей жизни и жизни родных. Это можно воспринять как блажь одержимого. Но вот Бог его мне не понятен. Если он и есть, то кажется мне жестоким и несправедливым. Надо ли понимать, что и Бог ошибся? Я атеист, и потому обе эти ошибки бесят меня.

Арон и Гриша надолго замолкли. Дядя решил сменить тему:

— Расскажи, что стало с Биньямином?

— Биньямин учился в Киеве, но война застала его в родном поселке. Когда немцы пришли, он сбежал в леса, как и я. Там мы познакомились и стали приятелями. Биньямин был младше двадцати, а я старше сорока, но все же мы отлично друг друга понимали. Бывало, мы говорили о литературе и поэзии, и его эрудиция поражала меня. У него не было военного опыта, но благодаря своей заинтересованности он возглавил отряд, где все без исключения были старше него. Он схватывал все на лету, почти не болтал и действовал с умом. Надо признать, что все его решения были добротно взвешены.

Но его главное достоинство, отвага, нивелировалось склонностью идти на ненужный риск: Биньямин был известен как партизан, а значит, стал приоритетной мишенью для немцев. Я пару раз ходил с ним в рейды и должен сказать тебе, что поддержание одного уровня с ним требовало стальных нервов. С приобретением опыта его операции становились все более эффективными. И немцы установила награду за его поимку — награду достойную и слишком соблазнительную.

Мы так и не узнали, кто его предал, но это точно был кто-то

из наших: нас поджидали в засаде в слишком удачное время. Большинство наших были убиты, а Биньямина взяли в плен. Они неделю пытали его — в лучших своих традициях, — но он так и не заговорил.

— Вы не пытались спасти его?

— Это было невозможно. Мы были разобщены, деморализованы, не доверяли друг другу и понимали, что немцы только и ждут нашего нападения, чтоб добить оставшихся. Мы неделю спорили, но в итоге пришли к выводу, что ничего не сможем и не будем предпринимать.

— А потом?

— Они поступили вполне ожидаемо. Чтоб запугать жителей поселка, всех собрали на площади наблюдать за казнью: Биньямина повесили и выставили тело для всеобщего обозрения на несколько дней, чтоб все поняли, с кем имеют дело.

— Где его похоронили?

— Никто не знает. Немцы уничтожили все доказательства, все улики, все следы, чтоб предотвратить мифотворчество.

— Не знаешь, у него была невеста или любимая?

— Не знаю, но, судя по тому, как он иногда по памяти декламировал стихи, кто-то у него был.

Гришин рассказ поразил Арона. С тоской и нежностью он вспоминал мальчишеское лицо младшего брата. Чувства свои он словами описать не мог — не было таких слов. Заметив, что глаза дяди полны слез, Гриша из уважения к его чувствам замолчал. Чуть позже Арон спросил его:

— Скажи, как умерли мои отец и мать. Не смотри, что я в таком состоянии. Сегодня страшный день для меня, но это необходимо пережить: лучше знать правду, чем жить в неуверенности и неведении.

— Как умерли твои родители? О таком не просто рассказывать, но я постараюсь. Вернемся к моменту, когда немцы заняли Теофиполь. Они немедленно стали претворять в жизнь свою антиеврейскую политику: выводили людей группами за пределы поселка, заставляли каждого рыть яму, которая впоследствии становилась ему могилой, а затем всех расстреливали.

Для определения и изобличения евреев немцы использовали полицаев-украинцев из местных. Это не была обязаловка — поперву количество желающих сотрудничать превышало потребности захватчиков. Вскоре доносчики ощутили на себе внимание партизан, и энтузиазма у них поубавилось, хотя нацисты покровительствовали им, всячески привечали, покупая таким образом жизни ни в чем не повинных людей. Что меня сильнее всего мучило в той ситуации, так это членство некоторых коллаборационистов в компартии.

Когда началось истребление евреев, Зися, твой отец, был болен и не мог выйти из дома, хотя, несомненно, он знал, что происходит на улице. Думаю, он просто решил принять свою судьбу. Твоя мать оставалась с ним, они остались одни, и им ничего не оставалось делать, кроме как ждать страшной кончины. Одним утром в дом пришли двое немецких солдат и с ними украинец — сосед, который пошел на сотрудничество с врагом. Когда они вошли в спальню, твой отец дремал, а мать лежала у его постели. Им бесцеремонно приказали следовать за конвоем:

— Comen Sie mit! (Идите за нами!) — орал один из солдат.

Твой отец ответил на идиш, чтоб немцу было понятно:

— Ij blaib do! (Я остаюсь здесь!)

Солдаты, двое двадцатилетних олухов, ошарашенно посмотрели на Зисе и заорали громче, чтоб как-то подействовать на него:

— Raus! (Пошел!)

Твой отец, повторил, указывая пальцем на постель:

— Ij blaib do, in main hoiz! (Я остаюсь тут, в своем доме!)

Твоя мать молча наблюдала за всем этим, а пришельцы растерянно совещались, как же следует поступить, и тут вдруг один из них достал пистолет, навел на Зисе и заорал: