Последнее письмо из Москвы
Шрифт:
Меня любили, но, тем не менее, не знали куда деть. Страна переживала глубокий упадок, и надо было быть очень стойким, чтобы выжить в той реальности. Лишний рот, лишние заботы — это усугубляло трудности, хоть речь шла всего лишь о ребенке. В детстве я видел — это может прозвучать ужасно, но такой уж была жизнь, — как люди бродили по улицам со вздутыми от голода животами, как они в отчаянии просили хоть какого-то подаяния и умирали от истощения прямо на улице в стране, где солидарность людей была провозглашена главной национальной идеей. Уже тогда я осознавал, что настали страшные времена.
В семейных беседах я стал различать критику и упреки в адрес матери из-за того, что она всех бросила. Это ранило меня и, что хуже всего, унижало. Меня превратили в тяжкое бремя для всех.
Ночами
В конце концов обещания исполнились. Когда я был в доме тетки Иты, в Чоне, неожиданно вернулась мать, радостная и взволнованная. Ее переводили на какую-то руководящую должность на металлургический комбинат в Магнитогорске, промышленном городе где-то на Урале. Это была удача, прекрасная возможность не только взять меня с собой, но и получить еще кучу других льгот: жилье, детский сад и через год или два возможность переехать в Москву. Я был счастлив, но дед и бабка воспротивились этим планам.
— Зачем тащить ребенка на край света? Что его там ждет? С кем он будет, пока ты будешь работать весь день? — приставал дед. — Пускай остается с нами.
Мать не слушала его доводы. Я помню, как она заявила с видом оскорбленной трагической героини:
— Никогда больше я не расстанусь со своим сыном. Ни под каким предлогом. Никогда.
Пришло время странствий и скитаний. До Магнитогорска мы добирались на поезде, точнее, на множестве поездов. Первый из них доставил нас в Москву, вагоны гремели и едва не разваливались. Мы подолгу застревали на станциях, и на каждой из них были сотни людей, которые по нескольку дней, а то и недель пытались сесть на поезд. Иногда нам тоже приходилось совершать длительные пересадки, ночевать прямо на станции на собственном багаже, чтоб уберечь его от воров. В Магнитогорск мы прибыли лишь через десять дней.
Магнитогорск задумывался как воплощение сталинских лозунгов об индустриализации, которая была конечной целью всех реформ, призванных превратить аграрную страну в промышленную.
Лес заводских труб и загрязненный воздух были гордостью жителей этого города — они считали себя героями великой борьбы, целью которой было экономическое превосходство над капиталистическими странами.
Нас поселили в типовом доме, в котором кроме нас жило еще много семей; дом находился в одном из городских районов, граничивших с промзоной. Из городских удобств там были две общие душевые — одна для женщин, другая для мужчин. От дыма и шума укрыться нельзя было нигде. Магнитогорск действительно один из городов с самой загрязненной атмосферой на планете. Поскольку слова «экология» в революционном словаре попросту не было, никто не обращал на это внимания. В соответствии с идеологией «новый человек» должен был обладать идеальным здоровьем даже в условиях постоянного машинного грохота и химических выбросов. Не стоило переживать о загрязнении окружающей среды: для коммунистов-стахановцев окружающей среды не существовало.
Магнитогорск превратился в Дикий Запад на диком советском востоке, в мираж, к которому стремились авантюристы, мечтатели и идеалисты со всех концов страны, причем как из азиатской ее части, так и из европейской. Здесь обожествляли статистику, поклонялись продуктивности, технология здесь была превыше всего — и творца этих чудес канонизировали при жизни. Мне не было еще и пяти лет, когда в детском саду я уже вместе с остальными детьми пел хвалу нашему защитнику, вождю всех народов товарищу Иосифу Сталину.
Мать целыми днями работала, и я допоздна оставался в детском саду. Потом я играл с соседскими мальчишками, и мы вместе постигали науку жизни, подглядывая за тем, как женщины принимают душ после работы.
Тогда же я впервые осознал близость смерти. Этот свой опыт мне хотелось бы пересмотреть с позиции бесстрашного наблюдателя. Но тогда я был охвачен ужасом, и даже сейчас те события приходят ко мне в кошмарах.
Воспитательницы водили нас на прогулки на окраину города, который неожиданно обрывался
В саду у меня была подружка, украинская девочка с длинными светлыми косами, мы говорили с ней на одном языке, родном для нас обоих, и это сближало нас. Она сидела со мной за одной партой, и ее звали Верой. Мы были влюблены и защищали друг друга, будто изгнанники в чужой стране. Мы всегда ходили за ручку. Наши матери (ее мать тоже была одна) шутили, что однажды мы поженимся. Нам было всего по пять лет, а мы уже любили друг друга.
В поезде мы тоже сидели рядышком, как и в садике, увлеченные мыслями о предстоящей поездке.
Вскоре мы приехали на какую-то деревенскую станцию. Пройдясь немного, мы оказались в лесу — райском уголке, таком непохожем на неприветливый Магнитогорск, в котором даже птицы не выживали. Здесь же лишь пение птиц нарушало тишину.
Воспитательница провела с нами небольшой экскурс в ботанику: как жизнь растений похожа на человеческую жизнь, у них тоже есть кровь, только она зеленая, а не красная, и они вырастают и стареют, одни из них дают нам пищу и тень, а другие могут причинить вред. Еще она запретила нам собирать ягоды и грибы, и особенно есть их, поскольку ими можно отравиться. Она несколько раз повторила: никаких ягод, никаких грибов.
Если даже Адам с Евой ослушались самого Творца, то стоило ли ожидать от нас, малых детей, соблюдения запретов воспитательницы. Я всегда боялся неизвестного и из-за этого страха послушался, в то время как другие тащили в рот все, что росло на деревьях и осыпалось с них. Вера шла со мной, но я никак не мог совладать с ней: я просил ее не делать этого, но она, чтоб подразнить меня и посмеяться над моим страхом, съела несколько каких-то плодов. Последствия не заставили себя ждать. Через несколько минут кого-то начало тошнить, кто-то хватался за больной живот. Кто-то плакал и просил о помощи, а у кого-то уже даже не было сил жаловаться. Большинство детей не могли встать на ноги — все они лежали под деревьями, пережидая спазмы и пытаясь прийти в себя. Я был рядом с Верой, когда она заплакала и ее начало тошнить. Все это выглядело ужасно. Молодые воспитательницы были в панике: они кричали, плакали и совершенно не знали, что предпринять. Одна из них побежала в ближайшую деревню за помощью. Экскурсия в лес обернулась экскурсией в ад. Плакали и кричали даже те, кто не отравился. Благодаря помощи людей, живших неподалеку, и врача, который оказался в деревне совершенно случайно, ситуацию удалось взять под контроль. Безутешный, я наблюдал, как Веру несли в машину скорой вместе с другими детьми. Всех, кто был здоров, отправили назад на станцию, чтоб уберечь от лишних отравлений. Никто из нас не мог произнести ни слова, но все мы плакали — и я лично плакал по Вере.
Затем приехали какие-то чиновники, врачи и машины скорой помощи. Воспитательницы успокаивали нас тем, что все уже закончилось и что скоро мы поедем домой, в Магнитогорск. Нас было мало, мы были напуганы и не решались спросить, что произошло с остальными.
На вокзале в Магнитогорске нас окружила толпа. Говорили об отравлениях и даже смертях, но никто не называл ни цифр, ни имен. Неизвестность порождала тревогу, но говорить открыто никто не решался.
На вокзале царил хаос. Родители пытались прорваться в поезд к детям, они толпились у выходов и не давали нам выйти самостоятельно. Вмешательство милиции еще больше всех обеспокоило, но потом все улеглось: милиционеры оцепили толпу и навели порядок. Под всеобщие крики и причитания мы стали выбираться из поезда. Родители встречали детей на платформе, а те, кто напрасно пытался найти своих чад, были безутешны. Когда я спускался из поезда, то не мог разглядеть свою мать в толпе. Я даже не знал, тут ли она и известно ли ей о случившемся, — она всегда работала до позднего вечера. Вдруг, среди всеобщего шума, я услышал свое имя. Я стал кричать в ответ, чтоб мать услышала меня. Лицо ее было мокрым и красным от слез. Она обнимала меня и все повторяла: