Последнее прощение
Шрифт:
— Ваш отец был рядом с королем, когда того убили, и после этого покинул шведскую армию. Он приехал в Амстердам навестить меня. Он стал другим, Кэмпион. На той войне с ним кое-что произошло, и он изменился.
— Как изменился?
— Не знаю, — пожал плечами Лопес — Ему было под сорок. Думаю, он понимал, что жизнь не удалась и он никогда не станет тем великим человеком, каким мог бы стать, судя по его юности. Вам было одиннадцать. Мне известно, что он собирался поехать посмотреть на вас и даже забрать вас, но говорил, что вы, наверное, такая счастливая малышка и что вам нечего
Лопес помедлил, осторожно выбирая слова для следующей фразы:
— Вы были не единственным его ребенком, Кэмпион. Были еще два мальчика в Стокгольме, была маленькая девочка в Венеции и очаровательный младенец в Голландии.
— А их он видел? — с болью в голосе спросила она. Он кивнул.
— Но в те-то края он ездил. А из Англии был изгнан. — Лопес задумался. — Знаю, вам тяжело будет это слушать, но вы были особенным ребенком, дочерью его ангела, той единственной женщины, которую он, по-моему, по-настоящему любил, и вы были единственным ребенком, которого у него отняли. А еще, я думаю, ему было стыдно за то, что она умерла, за то, что он бросил вас, и, думаю, ему было страшно посмотреть на вас.
— Страшно?
— Да. А вдруг бы ребенок Кита Эретайна и его ангела оказался уродцем? Какова же тогда цена любви? Или вы бы возненавидели его за то, что он вас бросил? По-моему, ему хотелось сохранить память об Агате Прескотт как об идеальной женщине. Сохранить память об идеальной любви, способной сдвинуть горы. Но не знаю Кэмпион. Не знаю.
Кэмпион снова подняла печать.
— Он что же, думал, что мне достаточно будет его денег?
— Возможно.
— Я не хочу его денег!
Ей было больно оттого, что Эретайн отверг ее, ей вспомнились все безрадостные дни детства, от которых он мог бы ее избавить. Она положила печать на стол.
— Мне она не нужна.
— Вы хотите сказать, вам не нужна его любовь.
— У меня ее никогда не было.
Она думала о нем. Самый красивый мужчина в Европе, острослов, повеса, поэт, любовник и борец, который отдал свою дочь пуританам, потому что не мог допустить, чтобы она его обременяла.
— А что с ним случилось?
— В последний раз я видел его в 1633 году в Амстердаме. Он хотел остепениться. Говорил, что снова начнет писать, но только уже не стихи. Ему хотелось поселиться в новой стране, чистой стране, хотелось, чтобы все забыли о том, что жил когда-то некий Кристофер Эретайн. Он сказал, что выроет себе могилу и поставит надгробный камень, а потом устроит ферму и будет что-нибудь выращивать, кое-что писать, и, может быть, наконец-то воспитывать детей. Он отправился в Мериленд. — Лопес улыбнулся. — Я слышал, что там есть могила с его именем, но подозреваю, что он насмехается над теми, кто верит, будто он покоится в ней. Думаю, теперь он завел ферму, а может быть, он уже умер.
— Он никогда не писал вам?
— Ни слова. — Лопес казался усталым. — Он сказал, что отправляется в Мериленд, чтобы забыть все прошлое зло.
— А печать?
— Он увез ее с собой.
— Так, может быть, он жив?
— Может быть. — Лопесу очень не хотелось врать Кэмпион. Она нравилась ему. Он угадывал в ней внутреннюю
Во взгляде Кэмпион было презрение.
— И брошенных детей?
— С немалым состоянием, если вы соблаговолите его принять.
— Не соблаговолю.
Она злилась на человека, которого никогда не встречала. Она встала, бессильная и несчастная, подняла печать святого Луки и, с ненавистью посмотрев на нее, решительно положила на стол:
— Мне она не нужна.
Старик смотрел, как она подошла к камину, отодвинула в сторону экран и стала яростно ворошить догорающие угли. Полено разломилось, выбросив сноп искр. Она положила кочергу и снова повернулась к Лопесу:
— A «Mercunus» поступает в Мериленд? Лопес насмешливо сощурился:
— На это уходят недели. А пока, — он поднял печать, — возьмите обратно.
Кэмпион затрясла головой.
— Но почему он не мог хотя бы раз приехать ко мне? Лопес ее будто не слышал. Он держал печать перед глазами и говорил спокойно, почти небрежно.
— В Лондоне у меня есть друзья-торговцы, которым нет дела до моей религии. Вэвесор поспрашивал у них, что новенького вокруг. Похоже, сэр Гренвилл Кони взял замок Лэзен себе в собственность. — Он перевел взгляд на Кэмпион. — Без компенсации.
Она пришла в ужас.
— Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, что Тоби Лэзендер лишился всего. Всего. Думаю, он вместе с матерью теперь живет на благотворительность.
Кэмпион уставилась на печать, ярко поблескивавшую золотом в темной комнате. Она почувствовала, что ей не избавиться от печатей. Ради Тоби она должна следовать плану Киту Эретайна. — Я должна их собрать?
Лопес кивнул.
— С нашей помощью. Это задание я дам Вэвесору.
— Вашему волкодаву?
Лопес снова кивнул:
— Я натравлю волкодава на лягушку.
Лопес перехитрил ее, отвлек от горьких мыслей о Ките Эретайне, переключил внимание на долг перед Тоби и его матерью. Но она не даст себя отвлечь. В ее голос послышались гневные ноты:
— Мой отец вернется?
В словах старика звучала нежность.
— Это решать ему самому. А какое это имеет значение? Я помогаю вам, потому что я все еще в долгу перед ним.
В сознании Кэмпион будто воскресла проповедь Мэттью Слайза: «Ревнивый Бог перенес зло отцов на детей». Она смотрела на печать святого Луки и размышляла о том, что это зло ее отца теперь обрушивается на нее. И ради Тоби она должна смириться, хоть и ненавидит печати. Она перевела взгляд на Лопеса: