Последнее слово
Шрифт:
— Не кричи, парень, я не глухой. Понял, чего тебе надо. Но ничего определенного сказать не могу, тому есть причина.
— Какая? Мне говорили, что вы…
— Что — я?
— Как бы совесть цеха, — преувеличил степень оценки Поремский.
— Врут, — убежденно заметил Петрович и снова включил станок.
— Значит, вы ничего не можете мне сказать о тех двоих уволенных?
— Это смотря что вы хотите услышать, — обернувшись почти к самому уху Поремского, сказал сквозь визг станка Петрович. — Извините, за неудобство, — он кивнул на суппорт, в котором
Поремский заметил, что Петрович, выкрикивая это, чтобы перекрыть визг станка, при этом зорко оглядывался, словно охотник, выслеживающий осторожную дичь.
— А вы никак боитесь чего-то? Или кого-то?
Петрович сразу нахмурился.
— Ничего я не боюсь… Отбоялся, — сказал с непонятной и безнадежной усталостью. — А вот если вашего сына или дочь встретят трое бритых бандюганов и начнут популярно объяснять, почему неправ их папаша, вот тогда я на вас посмотрю, молодой человек.
— Значит, было?
Петрович неопределенно пожал плечами. Понимай, мол, как хочешь, может, и было, а может, пока отделывались только угрозами.
— И кто ж это у вас такой суровый? — с насмешливой ухмылкой спросил Поремский, но Петрович не ответил, продолжая обтачивать небольшой цилиндрик.
Потом снизошел:
— Вы у Вовки Шапкина либо у Сени Старостина спросите. Они ответят. Адреса-то, поди, взяли уже в кадрах?
— Взял.
— Вот и правильно, — подвел итог разговору Петрович и неожиданно подмигнул Поремскому, словно заговорщик.
Было ясно, что ничего больше он не скажет, уже и так объяснил положение дел в цехе. Осталось его поблагодарить и убраться восвояси. Ни начальника, ни его зама Поремский так в цехе и не встретил, видно, каждый рабочий здесь знал свое прямое дело и ни в каких указаниях не нуждался.
Тезка Поремского Володя Шапкин оказался совсем молодым человеком и приход старшего следователя Генеральной прокуратуры воспринял как совершенно непонятное проявление высшей справедливости.
Виноватым он себя не чувствовал, хотя у него на работе не все сразу получалось. Но серьезных выговоров, на основании которых Базанов подписал его увольнение, тоже не было. Ну делались замечания по ходу, так это у всех случается. На то и новая работа. А Володя пришел из армии, где фактически занимался тем же делом, служил механиком в ремонтных мастерских, значит, и дело знал.
Обида же его заключалась в том, что Базанов ни разу не поговорил с ним по-человечески, ни разу не подсказал, в чем ошибка, а накричал и подписал приказ, который и отправил в управление кадров. Ну а там, конечно, разбираться не стали, уволили за неоднократное нарушение трудовой дисциплины. С такой формулировкой не очень-то разбежишься. Вот Володя и попробовал «покачать права». Базанов ничего не сказал, отвернулся и ушел, будто перед ним был не человек, а ничтожное существо. Но зато тем же вечером, точнее, ночью, когда Шапкин возвращался домой, его догнали трое парней и так
Синяки были впечатляющие, знать, не зря затронул эту тему Петрович.
— Ну а со Старостиным они тоже так? — поинтересовался Поремский.
— А к нему какие вопросы? — Володя пожал плечами. — Он ничего не вякал, метлу в угол поставил, повернулся и ушел. Подсобникам всегда место найдется. Не здесь, так в другом месте. Он, кажется, уже на Казанском устроился. Или на Павелецком.
— Неужели Базанов такой страшный, что с ним никто справиться не может? — задал провокационный вопрос Поремский.
— Да ничего он не страшный, — зло отмахнулся Шапкин. — Если б наши не были такими равнодушными, ну единоличниками, давно бы его самого уволили ко всем чертям. Это его банда действует. И все про это знают. Скины они, бритоголовые, которые на словах вроде бы русский народ защищают, а на самом деле устраивают погромы, азиков на Киевском рынке гоняют, герои… И ведь кому-то нравятся! Защищают этих подонков, милиция их не трогает, говорят, есть указание только задерживать и отпускать. Это уж когда они совсем с резьбы срываются, тогда шум поднимают. А Базанов — командир ихний, это все знают, у него даже форма есть.
— И все, говоришь, знают?
— А то!
— Он что же, увольняя вас, для кого-то место освобождал, не знаешь? — осторожно спросил Поремский, уже кое о чем догадываясь.
— Почем я знаю, наверное. Говорили, там двое каких-то освободившихся зэков нуждались в работе. А я так думаю, что просто в «крыше». Вы поинтересуйтесь в кадрах.
— Так вот, интересовался, да результата нет. Есть несколько кандидатов, но это — прошлые дела, годичной почти давности.
— Нет, это совсем недавно. Я когда заходил в нашу медчасть, чтобы зафиксировать следы побоев, это мне Петрович посоветовал сделать, и в милицию заявить, от него же, от Петровича, и узнал о новеньких.
— А что милиция? Завела дело?
— Да какое там! — отмахнулся Володя. — Послали меня подальше с моим заявлением и велели пить меньше, а то в следующий раз уже они сами меня отдерут, как сидорову козу. Добьешься чего от нашей милиции, как же… на свою голову. Все они… — И Шапкин опасливо посмотрел на гостя.
— Не тушуйся, парень, я с глубоким сожалением вынужден согласиться с тобой. Кроме одного. Далеко не все. Есть много порядочных людей, я с ними встречался. Даже часто вместе работаю.
— Наверно. Да только я почему-то не встречал… — пробормотал себе под нос Шапкин.
— Вот в этом-то и беда, — подытожил Поремский и стал прощаться. — Ты не говори никому о моем приходе к тебе. Если что, скажи, что Старостина искал, но ты его домашнего адреса не знаешь. На всякий случай. Это если те бритые и за мной следят, что не исключено.
— А я и в самом деле не знаю.
— Вот и хорошо. А к твоему вопросу мы позже вернемся. Я так думаю. А Старостин, значит, на Казанском устроился?