Последнее звено
Шрифт:
Розовощекий – хоть сейчас на рекламу мыла – Валуй принес интересные новости. Управляющий Дзыга полностью оправдал мои лесные фантазии – скрылся в неизвестном направлении. Отчаявшись его дождаться, холопы лишь на следующий день прибежали в Тверь, доложили властям о ЧП. Власти в лице урядника и дюжины воинов из Уголовного Приказа покрутились в усадьбе, порасспросили народ, проехались вдоль лесной опушки – и вернулись восвояси. Особенного служебного рвения замечено не было. Вот тебе и сенсация, вот тебе и первый случай за двести лет. Книга Гиннесса накрылась медным тазом.
Три дня спустя в Угорье приехала из Твери законная хозяйка, вдова и наследница. Та самая доченька тверского градоначальника, сбежавшая к папе после месяца мужниных ласк. Ефросинья Константиновна
Я ее всецело понимал.
Удивляло другое – слюнтяйство местной власти. Носом не рыли. Содержателям постоялых дворов примет моих не описали, награды за мою голову не назначили. Может, конечно, ребята работают столь тонко и виртуозно, что ни Валуй, ни другие Бунины люди не заметили их активности – но тогда где же результаты виртуозной слежки? Я тут, в тепле, покое и безопасности, никто меня не хватает за шкирдон и не тащит в допросную.
– Ну так вот, насчет объективного и субъективного, – Буня помахал пленной пешкой. – Слова римские, эллины их переняли и в философский оборот ввели. Объективно – это как оно на самом деле, независимо от твоих мнений и желаний. Субъективно – это как оно тебе видится. Это понятно?
– Само собой… Я вообще мальчик понятливый…
– Угу… – кивнул Буня. – Даже странно, как такой понятливый мальчик настолько плохо помнит все, что было с ним до Кучеполя. Да, я не забыл, тебе какие-то нехорошие люди врезали дубиной по башке и в себя ты пришел только на помосте холопьего ряда, где твой благодетель Волков раскошелился на две гривны. После чего ты и забыл прежнюю свою историю… Такое бывает. Дубина – серьезная вещь. Меня смущает только то, что после дубины обычно становятся куда менее понятливыми, чем до. Но ладно, каких только чудес не случается… Поехали дальше.
Легенду о потере памяти мне все-таки пришлось соорудить – иначе бы никак не выкрутился. Начни я сочинять что-то о своем здешнем детстве и юности – дотошный старик стал бы вытягивать подробности. Тут бы я и засыпался. Так что – неопределенные, тусклые воспоминания о какой-то деревне, о серой и скучной службе какому-то хозяину, который не разбери что – ни рыба ни мясо. Потом какая-то поездка, ночь, дикая боль в затылке… а потом уж я живописал кучепольскую жизнь. Пускай. Главное, чтобы не догадался, откуда я.
Он для лучшего развития мысли встал и взад-вперед начал бродить по горнице. Ему бы сейчас в зубы трубку, неожиданно подумал я. С трубкой Буня смотрелся бы совсем уж колоритно. Но вот беда – Америки не открыли, табака не привезли… Я слышал, здешние волхвы в своей практике используют что-то типа самопального курева, но так то ж волхвы. Их уважают, но сторонятся.
– Так вот, мы говорили о нас, любимых. Об оторвах. Оторвой называют человека, плюнувшего на свою линию. Человека, который живет так, как будто бы никакой линии и нет. То есть ее нет субъективно. Это ему так кажется, что нет. А объективно, по всесильному Учению аринакскому, линия у него есть и сцеплена с народной. И влияет на нее. Что бы оторва по сему поводу ни возражал. Вот так по науке. Теперь второй твой вопрос. Про спуск и подъем. Спуск и подъем, конечно, друг друга уравновешивают. Но, понимаешь, подъем будет, может, очень не скоро. Может, через тысячу лет. А согласись, людям все-таки важнее, что происходит с ними здесь и сейчас. По науке, через тысячу лет все мы уже пару десятков шаров сменим, и что будет тут, нам – тем далеким нам – будет совсем уж до факела. Да мы ведь и не вспомним даже. То есть получается, что спуск линии народной – это куда хуже, чем личной. За нынешней личной бедой придет личная радость… А за народной бедой придет радость уже совсем другого народа, других людей. На нас не отразится. Мы ведь когда из шара уходим, то от здешней народной линии отрываемся навеки. Объективно. Усвоил?
А самое смешное – Буня, столь тонко разбирающийся в аринакской линейной алгебре и равновесной геометрии, сам во все эти штуки не верил.
Днем
Ну, первые два дня я отсыпался, организм требовал свое. Потом общался с Буней – тот большей частью сидел дома, отсюда планируя операции. Такой вот бородатый старичок-паучок, далеко раскинувший свои сети. Иногда, впрочем, и он уходил по разным таинственным делам, оставляя меня на хозяйство. Доверял. Впрочем, и ежику понятно – куда я денусь с подводной лодки?
Один только раз он как бы между делом намекнул, что общак хранится совсем в другом месте. Я поначалу обиделся, потом вспомнил про «а подумать?». Сам я доверяю старику на все сто? Нет, где-то на восемьдесят-девяносто. Ну, и он, значит, в своем праве.
Я, конечно, не вел себя как обитатель президентского люкса в пятизвездочном отеле. Подметал полы, колол дрова, топил железное чудо техники – печурка хоть размерами и не вышла, а тепла давала вдоволь. Только все это занимало в день от силы пару часов. А потом? В потолок плевать?
Я все ждал, что Буня захочет приспособить меня к своим бандитским делам, – но тот вел себя, точно я гость. Это радовало, но и тревожило… Рано или поздно постояльцу придется расплачиваться. Не считать же платой изъятые гривны…
– Не стоит тебе пока в город соваться, – говорил Буня, заваривая сбитень. Это ответственное дело он не доверял никому.
– Думаешь, все еще ловят?
– Предполагаю, – кивнул он. – Я старый, битый и стреляный ворон. И меня смущает, что сыскуны уж совсем не чешутся. Здесь хоть и не столица, а приказные свою службу несут исправно. Такое происшествие, такую особу зарезали – и молчок. Странно, да? Ну, положим, градоначальник здешний зятя своего Лыбина тихо ненавидел и сейчас, наверное, тихо радуется. Но не может же он все на тормозах спустить. Ему же и в Кучеполь доложить пришлось. Думаю, и сам верховный князь в курсе. И где, спрашивается, награда за голову? Как-то мне все это не нравится. Объяснений не вижу. Нет логики. А я не люблю, когда ее нет.
Ну, про логику я уже и сам заметил. Логику Буня любил. Из него бы классный препод вышел. Правда, не уверен, что сдать такому удалось бы с первого раза.
А профессия у него была простая. Двадцать три года он прослужил писцом в Ученом Сыске. Начинал с того, что сидел на допросах и писал протоколы, а кончил тамошнюю карьеру смотрителем архива. Ну, и насмотрелся.
– Ты знаешь, – басистый Бунин голос звучал слегка удивленно, – все случилось как-то вдруг, в один день. Едва ли не в час. Вечером дело было. Вышел я из архива, запер дверь, сдал ключ стражнику у входа. Улица, весна, солнце заходит, в палисадах у кого-то уже сирень распускается… И вдруг меня как поленом по башке. Понимаю с удивительной ясностью: нет никакого Равновесия, все наши линии – это игра воображения, а великий Аринака, Носач этот – великий лжец.
– Почему Носач? – удивился я.
– Прозвище у него такое было, – отмахнулся Буня. – Сохранились о том легенды, есть записи в архивах. Только непонятно, с чего так обозвали. Носом он как раз не выделялся, самый обычный нос. Да главное-то не в форме носа…
– А в чем же?
– В том, что обманул он нас. Вот смотри – есть жизнь, с болью, с радостью, с бедами и с удачами… И это все рассчитать нельзя. И во всех шарах так. Где бы мы ни возродились – не тащим мы за собой груз прежней судьбы. И что с нами будет – слепая случайность. Кое-что, может, и зависит от нас, а сколько – мы ж не знаем. Вдруг больше, чем мы думаем? И потому – плюнуть на Равновесие да растереть. Можешь взять радость – бери ее, не бойся расплаты. Если и случится потом беда – она не из-за этой радости случится, а просто так… А мы, дураки, всего шарахаемся, линии себе ровные выстраиваем. Оттого и жизни у нас у всех – как мясо без соли. Боимся бед… А чего бояться, если все равно отвратить нельзя. Вот это я как-то сразу, мгновенно понял.