Последнее звено
Шрифт:
– Весело тебе, парень? – спросил лысый. – Это хорошо, веселье я люблю, если в меру, если не портит линию, конечно. Звать-то тебя как?
– Андреем, – я едва не удержался, чтобы не назвать и фамилию. Ошибочка вышла бы – фамилия мне по социальному статусу не положена. Холоп Андрюшка – и все дела.
– А я – Амвросий Лукич, начальствую вот над крепостью этой… И скажи-ка ты мне, Андрюша, как тебя угораздило душегубом сделаться?
Лукич, сам о том не подозревая, задал мне сложную задачу. Если я стану придерживаться своей – вернее, Буниной легенды, то без вопросов попадаю в степное рабство. Зачем в рядах доблестных защитников отечества этот недалекий, забывчивый и пускающий слюни холоп? На продажу, на продажу! А если я блесну интеллектом – по швам пойдет легенда. А вдруг это проверка? Вдруг по всем порубежным
Но что-то же надо говорить… Какой бы из двух рисков избрать? Рабство у кочевников стопудово помешает мне найти дорогу в родной мир. Отвезут куда-нибудь в Кыргызстан здешний, а там лазняков не водится… А если стать солдатом… может, тут отпуск какой-нибудь полагается…
– Так вот получилось, Амвросий Лукич, – я грустно улыбнулся. – Правда, никаким душегубством не занимался. Прислуживал главарю «ночных» – это да, это правда. Тут ведь как вышло – в деревне нашей, Березовке, три года назад страшный мор случился, все родные мои померли… Ну и куда деваться? Мне семнадцати еще не было, пацан пацаном, ни силы, ни ума… Хозяйства не подниму, тягло платить не смогу… Ну и пошел я бродяжить, там поколешь дрова, хлеба сунут, здесь полы помоешь, кашей покормят… Ну и встретился однажды с купцом, Дмитрием Георгиевичем. Не слишком богатый купец, ездил по Тверской волости, продавал скобяной товар… Ну, он мне и говорит: чего тебе мыкаться, запишись ко мне в холопы, я тебе двадцать грошей дам и еще пять медовых пряников. Ну и… Два года ему служил, а потом он меня хмырю какому-то за полторы серебряных гривны продал. Оказалось, хмырь не для себя купил, а для старичка одного – большого человека, ворона тверских разбойников. За стариком уход нужен, подай-принеси, лекарство завари, то-се… А дальше приказные налетели, ворона взяли, ну и меня заодно. Потом уж, в Приказе, сказали – если служил душегубам, то и сам душегуб, и нужно тебя восточным варварам в рабство продать… Таким вот образом я здесь и оказался, Амвросий Лукич.
Идея какая была – и от легенды не уклониться, и продемонстрировать, что есть мозги. А вот насколько получилось? Внутри у меня гадкой лужицей плескался страх.
– Да, история понятная, – кивнул начальник. – И как, Андрюша, хочешь в рабство-то к степным? Ты ведь холоп, тебе это дело привычное, работать да господину угождать…
– Нет, Амвросий Лукич, уж поверьте, совершенно не хочется. Во-первых, я же не с рождения холоп, в нашей деревне все вольные были, платили тягло в казну. Холопом-то я только два года. Привычки на самом деле-то и нет. Во-вторых, доводилось мне слышать, что такое рабство у восточных… Они же линию не блюдут, чуть что – лупить станут, голодом морить, издеваться по-всякому. Дикие люди, дети степей… У нас-то, в княжестве, нравы куда как мягче. Хозяин мой бывший, Дмитрий Георгиевич, меня не обижал, и кормежка была, и одежка. За два года всего раз высек, так и то за дело… А уж старичок-разбойник – тот и вовсе пальцем не тронул…
– Ишь ты, – прицокнул языком Лукич. – Это тебя твой Дмитрий Георгиевич к таким гладким речам приучил? Понятное дело… Скажи-ка, Андрюша, а грамоту знаешь? Письмо, счет?
– Конечно, знаю! – улыбнулся я. – Дмитрий Георгиевич обучил. Как же в торговом деле без грамоты? Вмиг без штанов останешься…
– Грамотный – это хорошо… – серьезно кивнул он. – Ну как, послужить отечеству хочешь?
Плевать мне было на это Великое княжество словенское, да и на весь Круг Учения. Домой мне хотелось – отчаянно, до соленой рези в глазах.
– Отчего бы и не послужить? – улыбнулся я. – Я же понимаю прекрасно, отечество защищать надо. У нас мудрость, Учение, а у степных – дикость. Если заслон не выставить, все княжество пожгут и людей в полон…
– Ишь ты, сознательный попался, – хмыкнул начальник. – Посмотрим, каким на деле окажешься. Красивые слова многие говорить умеют, а вот когда на тебя конная лава несется, когда тебе выстоять надо, задержать врага жизнью своею… Ладно, попробуем тебе поверить. Беру тебя в бойцы крепостные. Воины у нас денежное довольствие получают, но тебе я начислять стану только после того, как в деле увижу. Я давеча вам говорил, что из пятерых трое выживают. Так вот, Андрюша, это не слова. Трудное наше дело. У нас, конечно, и крепости, и всякие
– Боюсь, – честно ответил я. – Но постараюсь со страхом своим сладить. У нас в Березовке присловье было: волков бояться – в лес не ходить.
– О, понимаешь! – Лукич поднял вверх указательный палец. – Только ты пока это умом понимаешь, а надо – шкурой. Ну, за этим дело не станет. Теперь вот что знай: воином тебя беру на десять лет. Все эти годы здесь проведешь… если уцелеешь, конечно. Тут некоторые разбойнички думают: мол, поступлю на службу, получу оружие – и деру. Запомни – отсюда удрать нельзя. А если чудо и случится, если добредешь до внутренних земель словенских – тут же поймают. И тогда… рабством у степных не отделаешься… Беглый боец – это тебе не беглый холоп. Беглому бойцу казнь положена жестокая… и заметь, не на смерть. Специальные лекаря в Воинском Приказе имеются… безболезненно отрежут такому руки по локоть и ноги по колено… зрения лишат… Как раны заживут, так и отпустят бедолагу. Свободный человек, мол, ползи куда хочешь… О таком и говорить неприятно, а предупредить все же надо.
Да уж… с дезертирами тут сурово… несмотря на всяческие линейные загибы. Прав товарищ командир – уж лучше бы по-быстрому башку оттяпать, меньше мучений. И ведь гуманисты какие – под наркозом ампутируют… «Всеобщее смягчение нравов».
– Амвросий Лукич, а что же после десяти лет?
– А после жалованье получишь и решай: оставаться ли здесь еще на десять, возвращаться ли во внутренние земли. Там вольным человеком станешь, да и деньги немалые… Уж как-нибудь разберешься…
Десять лет… Ни фига себе! Вот это угодил под весенний призыв! Когда же я до лазняков доберусь? Впрочем, остальные варианты все равно хуже.
– Костя! – командирским басом гаркнул Лукич, и в комнату ввалился плечистый воин. – Вот тебе новый боец, в десятку. Зовут Андреем, мозги у него есть, все остальное сделаешь сам.
– Исполню в лучшем виде, – отрапортовал десятник Костя. И, положив мне мощную лапу на плечо, сказал: – Ничего, освоишься. Знаешь, у нас говорят: легко в учении – тяжело в гробу.
Зря Костя пугал, не так уж и ужасно оказалось здешнее учение. Гоняли, конечно, с утра и до вечера, но тут мне кучепольский опыт пригодился. Десятник Костя был не вреднее десятника Корсавы. Да и ругался он не столь забористо. Зато, в отличие от своего коллеги, мог и затрещину влепить.
– А линию покривить не боишься? – обиженно вякнул я ему после первого подзатыльника.
– Не, мы ж к народной привязаны, она всяко вытянет, – широко улыбнулся Костя. – А что, сильно переживаешь?
– Ну так, – пожал я плечами. – Да ладно, нормально.
Я действительно принимал это как должное: деться все равно некуда, толкать ребятам речи о линиях и смягчении нравов – глупо. А уж если сравнить с российской армией… Да здесь просто санаторий какой-то. Действительно – вот не подошел бы тогда Жора Панченко… так бы я и остался с неудом по теормеху, и завалил бы на комиссии… и вылетел бы из института белым лебедем… черным чижиком… Прямо под осенний призыв… Сейчас бы как раз полгода отслужил… из «сынков» перешел бы в «черпаки». Зато полтора года – не десять…
Здесь, конечно, был огромный плюс – никакой дедовщины не наблюдалось и в зародыше. И никакого армейского долбомаразма… Люди не дурью маялись, а дело делали, причем разумно… «Тут все опытом проверено, – пояснял мне Костя. – Опытом и кровью…»
Полтора месяца промелькнули незаметно. Когда тебя поднимают до рассвета и весь день – сабельный бой, верховая езда, бег с полной выкладкой, копьевая атака и щитовая оборона, не очень-то время и замечаешь. Некогда и терзаться всякими мыслями. Падаешь после отбоя на тюфяк – и в отрубе. Так что и таяние снега, и рост травы, и теплые ветры – все прошло мимо меня. Словно махнули волшебной палочкой – и зазеленела степь. Радость-то какая для поэта – ее снова можно сравнивать с морем.