Последние дни Спартака
Шрифт:
В начале октября Настя пригласила меня к себе домой. До тех пор я старательно избегал подобных встреч, время шло на излом, и все говорило за то, что и с Настей у нас общего – только мы сами. Но здесь отказываться было нельзя. Собирался я долго. Все крутился перед зеркалом, примеряя то одно, то другое, отшвыривал в сторону, теребил волосы и впадал в крайнее отчаяние, но к назначенному сроку был готов, на вид сурово-спокоен, будто вечер не означал ничего важного.
До Настиной квартиры добирался троллейбусом. Пассажиры с уважением посматривали на меня, на мой строгий костюм, галстук и букет роз, порой, завистливым и осуждающим взглядом – мол, в эти страшные,
А позже была квартира. На первый взгляд, ничего особенного.
Те же три комнаты, как у многих в то время. Те же балкон и лоджия, кухня и прихожая. И все же что-то иное встретило меня. С порога встретил меня новый, приторный мир. В глаза било дороговизной обстановки прихожей и дальше заходить было страшно.
Настя дожидалась меня у входной двери, мимолетно прикоснулась губами к моей щеке и, ухватив за руку, потащила за собой, знакомиться с домашними. На ходу скинув обувь, я послушно плелся за ней, думая о том, что минута минуте рознь, и порой целый месяц, а то и год, не стоит того, что переживал я сейчас. Сердце гулко билось в груди, кровь стучала в висках, а я шел за Настей.
Потом она меня представила, а я не знал, куда себя деть. Чувствовал себя ужасно глупо, один, будто голый, стоял в дверях перед огромным, в длину комнаты, накрытым столом, за которым сидели три человека – На- стины родители и младший брат. И воздух там был будто иной, тот, которым не привык я дышать, к коему еще надо было привыкнуть.
В ушах стоял звук Настиного голоса, но в памяти не осталось имен представленных мне людей, и, когда меня усадили за стол под приветливые улыбки, я, глядя на незнакомые лица, все силился вспомнить, кого из них как зовут, ждал и боялся, что мне придется вступить в беседу, но поначалу все обошлось. Мы что-то ели, что-то пили, хозяева о чем-то беседовали. На стене висели часы, и украдкой ловил я движение стрелок, моля их ускорить бег.
В голове моей гнездились миллионы тем для разговора, но я предпочитал молчать, изредка лишь нахваливая кулинарные таланты Настиной мамы.
Позже ее отец вызвал меня покурить.
Он знал, что я не курю. Но мы вышли в соседнюю комнату, к открытому окну. Он задымил, затягиваясь длинной, узкой сигаретой, высоко закидывая подбородок и пуская дым под потолок. Я молчал, ожидая инициативы от него, и не столько по возрасту и опыту, сколько по тому, что знал – ему есть, что мне сказать. А он все курил, наслаждаясь так, будто и впрямь не было для него ничего важнее в тот момент. Потом заговорил.
– Вижу, Настя тебе нравится. Что ж, я не против, но… Настя еще очень молода, многого не понимает…
– Поверьте, я…
– Не надо, я знаю, что ты хочешь сказать. Чувства здесь не причем. Я сам когда-то был молод… Настя – моя любимая дочь. И все, что делаю – ради нее. Пусть это прозвучит грубо, но я не хочу, чтобы вы встречались и дальше. Все эти ее разговоры о свадьбе пусты и вредны, наивны. Сам посуди – ну какая может быть любовь в наше время?! Не обижайся, я, конечно, все оплачу. Скажи, сколько? И пойми, что Насте нужен другой человек, способный обеспечить безбедное существование. А ты кто, студент? А кто твои родители? Да у тебя же нет будущего…
Он снова закурил, глубоко затягиваясь и глядя высоко, в заблестевшее звездами небо, а я стоял рядом, ловя взглядом желтые пятна окон соседних домов…
Потом мы притворно веселились за столом, рассказывали анекдоты и ели мед из пчелиных сот.
– Я все слышала, – тихо прошептала она, приподнявшись на цыпочки и уткнувшись лицом в мое плечо. – Я очень его люблю и не могу пойти против его воли. Но я всегда буду любить тебя и никогда не стану счастлива, обещаю…
С тех пор минуло десять лет. Я выучился, уехал и снова вернулся в город, уже известным, обеспеченным человеком, и попытался разыскать Настю. А когда разыскал, не решился подойти к ней. Она замужем за инженером, живет в скромной комнате, в общежитии, давно без отца, растерявшего состояние через полгода после нашей с ним встречи.
И, похоже, она счастлива…
Не жить мне с вами…
Она сидела напротив, безмятежно закинув ногу на ногу и скрестив на груди руки, молчаливо и неподвижно. Взгляд ее уносился куда-то далеко, словно с грустью цепляясь за убегающие кусочки чьей-то чужой и неведомой жизни за окном, отделенной от нас мерным перестуком вагонных колес.
В вагоне было жарко, и в открытые окна врывались ветряные вихри, принося ароматы зрелого лета, перемешанные с резким, дегтярным запахом железной дороги. Многоголосый и обычный висел вокруг гомон, изредка разбавляемый тоненькими голосками детей-таджиков. Копейки ради, они шумными стайками проносились по вагонам электрички и на свой, восточный, лад распевали российские популярные эстрадные песни.
Так ехали мы уже более часа, постепенно вагон пустел, люди выходили на станциях, и вскоре на сидении рядом с нами никого не осталось. Ее это будто бы немного удивило, она на миг оторвала взгляд от окна, пробежалась им по вагону, так же немо и равнодушно на миг застыла на мне, и вдруг, нахмурив лоб, едва заметно сломала и выгнула тонкую изящную бровь. Какое-то время тихо и неотрывно смотрела на меня, и мне показалось, будто я вижу в глубине ее черных, блестящих зрачков отражение самого себя. Потом блеск в ее глазах неожиданно угас, как гаснет в ночном степном мраке одинокий светляк догорающего костра, и она перенесла взгляд обратно за окно.
– Что, хотите познакомиться со мной и не знаете, с чего начать? – так слабо пронеслись между нами ее насмешливые слова, что я не сразу понял, что относились они ко мне, а она, все так же глядя за окно, будто и не было меня рядом, и, разговаривая, словно сама с собой, продолжала: – Начните с простого, с какой-нибудь шутки, только не пошлой, дождитесь ответа и завяжите разговор, отвесьте комплимент, только туманный, и осторожно подведите меня к знакомству. Что, не можете?
– Я… не знаю, – растерянно и смущенно ответил я. – Не думал об этом.
– Думали, – убежденно, с едва уловимым торжеством в голосе, отрезала она. – Вы не могли об этом не думать. Вы все думаете одинаково. Вот скажите, только честно, о чем вы подумали, когда впервые увидели меня?
Теперь она смотрела на меня прямо и напряженно, не моргая и играя в уголках глаз лучиками надменного презрения, будто знала заранее, что я отвечу. Это еще больше смутило меня, растущая насмешка в ее глазах вызывала глухое раздражение, и я счел за лучшее промолчать.
– Какие же вы все-таки робкие, мужчины, – усмехнулась она, истолковав это по-своему и слегка наклонившись ко мне. – Ну не съем же я вас, так чего вы боитесь?! Зачем бродить вокруг да около, скажите прямо, признайтесь: я подумал, что вы самая красивая, самая очаровательная девушка из всех, кого встречал в своей жизни. Ну, неужели трудно это сказать? Ведь это просто слова. Скажите, я красивая?