Последние гардемарины (Морской корпус)
Шрифт:
Жарко горят восковые свечечки под венцом живых цветов, окружающих Лик Богородицы.
– «Защити, помоги и помилуй войско русское, войско белое под покровом Твоим святым на высокой горе в этой крепости!»
В амбразуру стены ворвался ветерок и колеблет хоругвь с Ликом Христа и белое знамя с крестом Андрея Первозванного; а высоко над церковью на валу крепостном льется ласковый звон родного колокола. – Это тоже Бизерта. А за валом поля, полные душистых цветов и травы изумрудной, там пасутся стада белоснежных овец и черных коз и бредет за ними смуглый пастух
Под откосом горы снова русский говор, русская песня. Там деревня «Сфаятская». С десяток белых избушек «мазанок» с черепичной крышей. По дворам бродят жирные гуси, утки плещутся у корыта, пестрые куры водят желтых цыплят, золотые петухи с красной бородкою выкрикивают часы по солнцу.
«Гришку» – серого осла запрягают у лавочки в тележку – ехать за товаром.
В закутке бегают черные и белые красноглазые кролики и русская красавица в шелковом повойнике выносить им рубленой моркови и капусты – будет кроликам праздник!.. Крошечная девочка тянет мать за юбку: «мама! дай морковку!» – а пока, сосет пальчик.
За деревней (лагерем русским) пологий обрыв в широкую долину. По склону черной земли спускаются белые волы с плугом, за ними бредет старый араб в сером бурнусе и цедит сквозь зубы заунывную песнь.
С обрыва видно озеро и далекие сизые горы, видны родные корабли.
Озаренный Африканским солнцем, ходит по даеру под всеми парусами белый русский учебный корабль, на нем загорелые юноши и мальчики работают у снастей, как былые лихие матросы былого парусного флота. Это – «Моряк» под парусами; на нем гардемарины, кадеты и молодые офицеры.
С обрыва сфаятского так ясно виден могучий синий простор и слышен отдаленный шум его прибоя в дни грозных бурь, тропического ливня и беспросветных туч, разрезанных зарницей. В дни зимние и осенью унылой, когда стучит стручек о ветвь, как кость скелета, когда черные тучи низко несутся над горою «Кебира» и заволакивают сырым туманом холодный Сфаят, ветер стонет тогда между потолком и крышей, обрывает ставни, бьет черепицу; испуганно забьется мышь в подполье и слышен дикий крик в оливковом саду: кричит осел, привязанный у древа.
Одевши на себя все шерстяное, теплое, что удалось захватить с собою из дома – из России, закутавшись в «подарки французов», и в «благодеяния американцев», т.е. в одеяла, сфаятские жители за дверями и ставнями пересиживают бурю, или спят, если арабские клопы дают им возможность заснуть. Рыжие, лютые, многосемейные, кровожадные клопы, эти арабские. – Это тоже был бич роковой. Но зато, как прекрасна весна!
Бизерта – это кладбище на высокой горе, французское кладбище, где под священной тенью темных кипарисов спят вечным сном усталые русские труженики, так страстно, так нежно, так глубоко любившие свою Россию и не дождавшиеся ее великого воскресения.
Пухом да будет Вам французская земля на арабской горе. В спасение великой Родины Вы тоже внесли свою долю труда, любви и заботы, и не забудутся они в вечной книге Живота и Правды.
Бизерта – это жгучее дыхание пустыни, горячее Сирокко –
В эти дни так сладко пахнут золотые цветы мимозы и листья «недотроги» сами раскрываются; на обрыве под ее ветвями так легко читается «Случайность» Локка и так восприимчиво к ней сердце молодой и прекрасной женщины. Знойный ветер, как дыхание демона прожигает сердце девичье и в жизнь мужчины она входить, как «случайность». Не «случайность» ли и сама жизнь наша? – Для Морского Корпуса жизнь в Бизерте была редкой случайностью.
Небо голубым куполом охватило кольцо бизертских холмов, озеро, белый город и темно-синее море.
На плоской вершине Джебель Кебира высоко над морем у ворот мертвой крепости тихо и мерно шагал бронзовый часовой. Красным маком горела на голове его феска, раскачивались голубые шаровары на ходу и белый плащ, подбитый малиновым сукном, ниспадал с плеч живописными складками. Он был одинок на этой вершине этот араб колониального войска и было ему скучно у железных ворот каменного форта.
Вдруг его черные, влажные глаза оживились, мелькнули яркие белки в сторону моря. Он остановился удивленный и замер, как статуя, в мертвом безмолвии пустынной горы.
Там, куда устремился его взор, разрезая синюю равнину моря стальными носами, шли военные корабли. За кормой их реяли белые флаги с голубыми крестами, а на мачтах развевались французские флаги. Линейные корабли, крейсера, миноносцы, подводные лодки, транспорта шли с моря в Бизерту, направляясь в канал. Что за суда, какой нации? – подумал солдат, знавший только флаг французами, да Тунисского бея.
Шаги за ним, он оглянулся; взял ружье к ноге, встал смирно. Пришла смена часовых с разводящим. Вышел из крепости француз сержант, позвенел ключами от боевых погребов и, указывая на идущие с моря корабли, сказал разводящему по-французски: «вот идут Русские, у них была революция и они пришли искать убежища у нас, у французов». (Сержант читал газеты и увлекался политикой). Смененный часовой еще раз посмотрел на корабли и губы его повторили по-своему слова сержанта: «Русса, Русса, Алла малекум, Русса!» – и он побрел в караулку обедать и спать, бормоча на ходу свой идеал жизни: «боку манжю, боку кушю, пе травайе».
А корабли, тем временем, входили уже в канал Бизерты и расстанавливались на якоря и бочки французским капитаном – над портом.
Гремели якорные канаты, убегая в воду. Ярко-желтые флаги взвились на мачтах. Французский карантин покрыл Русские суда. Никто не смел съехать на берег, никто не смел приехать к нам. Что за болезнь была на эскадре? Оспа, тиф или чума? Нет! не того опасались французы: от тифа, чумы – есть прививка. Мы шли из страны ужасной болезни: красной духовной проказы, и вот этой заразы, пуще другой, боялись французы. И вот: «карантин» над судами… вот желтые флаги…