Последние Горбатовы
Шрифт:
— Да, подумал…
Она так вся и насторожилась.
— Неужели Гриша Горбатов?
— Конечно, он! Но ты говоришь так, как будто ты бы этого не желала.
— Михаил Иванович, подумай, ведь он ей все же близкий родственник, это нехорошо, это не годится!
Все его лицо вдруг вспыхнуло.
Она пуще всего боялась этой внезапной краски. Он так краснел редко, только тогда, когда был очень рассержен. Когда он так краснел — это значило, что у него было какое-нибудь серьезное желание, которое во что бы то ни стало должно было исполниться.
Надежда Николаевна поняла, что Лиза
— Какой вздор!.. — между тем воскликнул Михаил Иванович. — Во всем мире это делается, и ничего тут нет дурного, а напротив… Я Гришу хорошо знаю: он отличный, серьезный молодой человек, от него многого можно ожидать в будущем. Лиза с ним будет счастлива… Уверен в этом.
— Если ты уверен, если ты непременно хочешь — о чем же говорить, я против тебя не пойду.
— Да нет, пойми, — горячо говорил он, но краска раздражения уже сбежала с его лица, — пойми, я вовсе не хочу, чтобы ты насильно соглашалась со мною, разбери и ты увидишь, что из всей этой молодежи, у нас бывающей, Гриша лучше всех, надежнее всех…
Он стал подробно объяснять ей достоинства Гриши, свои планы насчет его будущности, карьеры…
Она слушала его внимательно и кончила тем, что с ним согласилась. Но насколько это согласие было искренно — про то она одна знала…
С этого дня Гриша еще чаще начал бывать у них в доме и скоро всем стало ясно, начиная с прислуги и кончая обычными посетителями, что это — жених.
VII. БЛАГОРАЗУМНОЕ СЧАСТЬЕ
Гриша, как человек благоразумный, не торопился и не спешил, и все, чего он желал, исполнялось «своевременно».
Хотя в доме Бородиных и не было официального траура по Борису Сергеевичу Горбатову, но всю первую половину зимы Михаил Иванович не допускал у себя никаких шумных празднеств. Надежда Николаевна и Лиза почти никуда не выезжали, и это дало возможность Грише особенно сблизиться с Лизой. Он теперь очень часто проводил с нею по нескольку часов почти вдвоем. Надежда Николаевна, хотя и наблюдала за ними, но давала им значительную свободу.
Все это сделалось как бы само собою, понемногу, естественно. Лизе ни мать, ни отец ничего не говорили. Только она знала теперь из многих разговоров, что они почему-то особенно любят Гришу или, вернее, особенно полюбили в последнее время. Сама она давно уже к нему привыкла, всегда, по-видимому, была довольна его появлению, обращалась с ним дружески, позволяла себе даже некоторые милые фамильярности, чего никогда не допускала в отношении к другим молодым людям.
Наконец она стала ловить себя на мыслях: «А что будет, если она выйдет замуж за Гришу? Да нет, с какой же стати, разве он жених? Он свой человек, он родной…»
Как ни старались Бородины скрыть это обстоятельство и от Жана, и от Лизы, этого не удалось сделать. Да уж одно то, что в доме Горбатовых было несколько портретов покойного Владимира Сергеевича и что Лиза видела эти портреты, должно было ей открыть глаза. На всех этих портретах сходство с ее отцом было поразительное.
«Нет, какой же он жених!» — говорила она себе.
А мысль о замужестве уже явилась, слово
Когда случалось, что он целовал ее руку, здороваясь или прощаясь, и она с ним была одна — она непременно краснела и выдергивала руку, а почему — и сама не знала. Но, очевидно, тут было уже не родство, и она, если прежде и глядела на него как на родного, теперь так глядеть переставала.
А время шло и кончилось тем, что если Гриша не являлся дня три, ей чего-то недоставало. Она к нему привыкла, он развлекал ее, он за нею ухаживал не так, как другие, на вечерах и балах, а ухаживал постоянно, в домашней обстановке — и это было совсем иное. Это было новое и оказалось ей приятным…
Что касается Гриши, он был искренен, когда говорил своему двоюродному брату, что хотя и не влюблен в Лизу, но очень ее любит. Она ему действительно теперь нравилась более всех молодых девушек, каких он знал. В эти же последние месяцы, решив, что она должна быть его женою, видя ее постоянно, чувствуя ее близость, находясь почти ежедневно, так сказать, в ее атмосфере, он начал даже увлекаться ею.
Это не была страстная любовь, но его к ней влекло, он ее жалел, она представлялась ему в соблазнительном свете. Он думал о ней, иногда даже не сознавая, что думает. Он находил, что Лиза все хорошеет и хорошеет.
Это ему так казалось. Лиза ничуть не похорошела. Она была такой же, как и несколько месяцев тому назад. Но она действительно была миленькая девушка, хотя и ничем особенно не выдающаяся. Ему нравились ее карие глаза с длинными ресницами, нравилось, как она их полузакрывает и при этом горделиво поднимает голову и вдруг делается похожей на своего отца и на его деда (только это и было в ней с ними сходство). Нравился ему ее короткий, как будто чуточку обрубленный носик, и полные губки, — она их как-то совсем по-детски облизывала, когда была чем-нибудь очень довольна. Особенно нравились ему ее большая родинка на правой щеке, и ее полные белые руки, и ее стройная ножка, которую он как-то хорошо разглядел, когда она бежала перед ним по лестнице и зацепила себе платье, а он, нагнувшись, ей отцепил его.
С этого раза он тщательно искал случая полюбоваться Лизиной ножкой, а случая, как нарочно, не представлялось — и это его бесило. Кончилось тем, что он сделался даже нетерпеливым. Но ему не пришлось терпеть и ждать, — все устроилось к этому времени.
Он уже переговорил с министром, и тот сказал ему, что принимает его к себе в чиновники особых поручений. Тогда Гриша, не откладывая ни минуты, подал в отставку. Полковые товарищи сначала были изумлены, даже почти обиделись, стали его всячески отговаривать. Но ввиду его непреклонности задали ему прощальный обед и заказали для него великолепный альбом на память. Военное начальство простилось с ним как с хорошим офицером.