Последние грозы

Колесников Михаил Сергеевич

Старый, как мир, Лемнос. Выветренные скалы, покрытые кое-где колючим тамариском и желтыми цветами бессмертника. Некая безнадежность во всей физиономии острова. Он возвышается как бы в центре морского пространства между Дарданеллами и греческим полуостровом Айон-Орос; а чуть дальше — Салоники, материковая Греция. Но близость материка не ощущается. Медленно вздымается и опускается маслянистое море.

«Решид-паша», вспугивая стаи чаек, подошел к каменному причалу. Загрохотала якорная цепь. Появление большого судна в здешних водах вызвало на берегу оживление. Его, наверное, давно заметили и гадали: завернет

на остров или пройдет мимо? Даже здесь, на сороковой широте, было холодновато, солдаты на берегу еще не сняли шинелей.

Они стояли, солдаты, казаки, офицеры, и ждали: кто приплыл? А на палубе — никого, кроме турецких матросов. Один-единственный человек спустился по трапу: генерал Гравицкий. Без всякого сопровождения. Он направился в штаб Слащова, расположенный в приземистом бело-голубом домике с колоннами, закрытом утесами от ветров. Гравицкому доводилось здесь бывать. Он даже не взглянул на часового у дверей штаба, прошел, не отвечая на приветствия офицеров, занятых, по всей видимости, игрой в железку. Как знал Гравицкий, в карты садились играть с утра. Адъютант Слащова хрустел картами, неизменно выигрывал и всегда напевал во время игры приятным фальцетом одно и то же: «По городу бродила большая крокодила, она, она зеленая была…» Вечером обычно пили, перебивая друг друга, говорили о женщинах, за циничными замечаниями скрывая тоску по дому и тревожные мысли о своей судьбе; отрезанность от всего мира, нудное бездействие, полное неведение того, что творится вокруг, томило каждого из них. Тут уже никто не говорил об офицерской чести, рассказывали грязные анекдоты, все надоели друг другу, у всех истрепались нервы от напрасных ожиданий и тревоги.

Никто не взял на себя труд доложить о прибытии генерала Гравицкого Слащову. Все отводили глаза в сторону и делали вид, что никакого Гравицкого не существует. Он был озадачен, но не стал ставить их по команде «смирно» — они могли и не выполнить команду, что поставило бы его в совсем неудобное положение. Офицеры во главе с адъютантом продолжали резаться в железку, кричали, сквернословили. «Разложение зашло слишком далеко, — отметил про себя Гравицкий. — Сброд…» Он знал, что среди офицеров корпуса участились случаи самоубийств. Ночью вскакивают из-под своих одеял и начинают палить по всем направлениям — психоз войны так и не прошел до сих пор. Пять раз пытались пристрелить Слащова, но он создал целую сеть доносчиков, которые заблаговременно упреждали о готовящемся покушении.

Гравицкий постучал в дверь кабинета. Долго никто не откликался. Гравицкий громко назвал себя. Дверь приоткрылась: показалось встревоженное изжелта-бледное, небритое лицо Слащова.

— А, это вы! Милости прошу. Прибыли на пароходе? А я сижу и пью виски. Приготовился на всякий случай к самообороне. Верные люди донесли по радио: есть приказ Врангеля доставить меня в Константинополь, якобы для урегулирования разногласий. После нашей ссоры сместить задумал, подлец! На мое место прочит немчика полковника фон Цицендорфа.

— Я на вашем месте только радовался бы.

Слащов удивленно вскинул брови:

— Чему радоваться?

— Есть чему. Отдайте свою должность фон Цицендорфу, фон Лампе, всем фон-баронам, заготовьте приказ… и адью!

— Не понимаю вас, Юрий Александрович. Вы от Врангеля? — он посмотрел на Гравицкого

испытующе и недоверчиво, с мрачным любопытством.

— Я от Дзержинского и Фрунзе…

Чекисты сидели в салоне «Решид-паши» и молчаливо ждали возвращения Гравицкого, отправившегося на переговоры к Слащову. Макошин внешне оставался спокоен, правда, иногда вынимал из карманчика часы.

— Генерал Слащов не торопится воспользоваться амнистией, напрасно только тратили время… — саркастически произнес Николай, разглаживая усы.

— Авоська веревку вьет, небоська петлю закидывает, — отозвался Василий. — Всяко бывало, но чтоб вот так по-глупому залезть в котел с макаронами и ждать от вербы яблоков… Ну и местечко — плешь какая-то!

Макошин не удержался, хмыкнул. Эк их крутит! Попадали и не в такие перепалки… Ситуация, конечно, не из веселых. Но ничего другого и не ожидали. Василий все с прибаутками, даже если находится в безвыходном положении. Любимая прибаутка: знай сметку — помирай скорчась!

— Вы же знаете, я никогда зря не тратил ни чужого времени, ни своего собственного, — строго сказал Макошин. — Стояньем города берут. Наше авось не с дуба сорвалось.

У Николая и Василия были, разумеется, фамилии. Очень известные фамилии. Во всяком случае, кое-кто из беляков их хорошо запомнил еще по Северной Таврии. Но сюда прибыли с документами вахмистров неких подразделений, отныне, после разгрома Врангеля в Крыму, в природе несуществующих. Риск, конечно, существовал. Глупая случайность: «Вы утверждаете, будто бы и есть фельдфебель Веденеев? Я прекрасно знал Ники. Вы похожи на него, как уксус на колесо…» — и в том же духе.

Дзержинский и Фрунзе сами подбирали людей для проведения необычайной операции. Подбирали в строжайшей тайне. С Макошиным послали самых хладнокровных, испытанных в трудных ситуациях. Веденеев и Зайцев. Усатые, с продолговатыми сухими лицами, плечистые и мрачные. Такими и должны быть вахмистры. Они безотрывно смотрели в иллюминатор.

— Вижу казачков с красными башлыками на спинах, — сказал Зайцев. — Может, выйти, побалакать, выявить настрой? В казаках уверен: им тут небось остобрыдло, готовы вплавь добираться до своих станиц и куреней. Я ведь сам кубанский.

— Успеется. Ты лучше так сделай: затаись вон за тем пологом и слушай, о чем у нас будет разговор с представителями Слащова. Если крикну: «Мы — парламентеры!» — выбирайся на берег. А там знаешь, что нужно делать. А тебе, вахмистр Веденеев, тоже не след присутствовать при переговорах с неопределенным исходом. Если трап уберут и выставят часового — перемахнешь через леера — и сразу вон в те скалы. Уцелеть хотя бы один должон!

— А вы, Константин Алексеевич?

Макошин погладил несуществующую бороду.

— Если распространится слух, что на Лемнос прибыли советские уполномоченные по репатриации, со мной Слащову не сладить. Казаки и солдаты весь лагерь разнесут, кинутся на пароход. Ну а если не получится, то ведь знаете: могу плыть целые часы. Вырвусь…

Он остался в салоне один. Бездействие и неопределенность томили. Стоило ли отпускать Гравицкого на «предварительные» переговоры без сопровождения? Таково было его условие. Опять просчет?.. Ну а если ни до чего не договорятся и Слащов отдаст приказ захватить пароход?