Последние назидания
Шрифт:
Вовсе не странно, что этот термин из военной лексики, поход, прочно вошел в мирный речевой обиход милитаризованного народа, воспитывавшегося на книжках красноармейца Гайдара. Как не странно и то, что в послевоенной стране, где была катастрофическая нехватка жилья и жизнь многих людей из-за скученности превращалась в повседневный скандал и кошмар, такой популярностью пользовался
туризм: что бы под этим словом не понимать, но это всегда был рывок к свободе. Это были годы настоящей мании туризма, который стал как бы самостоятельной формой культуры: с песенным фольклором и ритуалами. Туристический поход становился легальной формой побега, не преследуемой властью партизанщиной –
Отцовские походы тоже были этого рода, пусть и не принимали радикальных форм: палатку отец все-таки не разбивал, а к ужину возвращался к семье под крышу. Хотя, подозреваю, не без удовольствия заночевал бы у костра, а не в одной горнице с тещей, которую определил за печку.
Мы уходили далеко, кружили, спускались в распадки, взбирались на косогоры, выходили на яркие поляны, потом опять погружались в тень и все же брали те боровики, перед мощной красотой которых было уж никак не устоять. После полудня мы делали привал, ели свои бутерброды с чаем, а потом опять шли неутомимо. Во время этих дальних прогулок мы никогда ни о чем не говорили, обмениваясь лишь самыми необходимыми репликами: видимо, отцу, и в быту человеку неразговорчивому, нужна была прежде иного именно тишина. По его лицу, даже по движениям плеч, было видно, что он сосредоточен. Быть может, в его крупной голове, под шапкой перепутанных дремучих волос, беспрестанно кипела математическая каша, выскакивали формулы и образовывались неравенства. Но скорее он все-таки отдыхал, а этот вид сосредоточенного думанья был просто привычным выражением его лица, если только лицо это не озарялось несколько туманной рассеянной улыбкой, которая кружила головы женщинам. Впрочем, те, кто склонен к размышлениям, знают, что на самом деле одно другому не мешает: можно одновременно и думать, и отдыхать.
Поворачивал назад, к дому, отец не без усилия. Я чувствовал, что он так бы и шлялся по лесам, и это заставляло волноваться. Потому что если у него не было в деревне важных дел, то у меня-то были – и самые неотложные. Я должен был, вернувшись, переобуть кеды, нацепив парадные сандалии, напялить чистую рубашечку и, дожевывая на ходу, бежать к пруду, под дуб, к патефону. Я принимался ныть, обманывая отца, что устал и проголодался, он же, видя меня насквозь и отлично понимая мои настоящие мотивы, поддразнивал меня, норовил дать кругаля, тихо надо мной потешаясь. Однако у меня был его характер, я, как и он, был вспыльчив и нетерпелив, а потому вопил, что если так, то пойду сам, отец ухмылялся и сдавался. Мы возвращались, причем я от нетерпения шел впереди в пяти шагах от отца, припрыгивая, то и дело озираясь с негодованием, мол, нельзя ли побыстрее. Но отец шагал ровным шагом, тихо улыбаясь.
Как-то само собой получалось, что за день мы набирали по две больших корзины отборных белых, и мать стонала зачем столько, куда вы все это несете и несете, и ее можно было понять – обрабатывать нашу добычу предстояло именно ей. Потому что у бабушки после второго инсульта почти бездействовала левая рука, сестрица была еще мала и принимала такое серьезное дело, как обработка грибов, за игру, отец считал свое дело сделанным, я же спешил под дуб.
И недаром спешил: мое дело продвигалось.
Наташка была ласкова со мною, приглашала на белый танец, который сама же и объявляла, мы топтались в обнимку, давя желуди, считалось
– мы танцуем танго. Это было время перед приходом твиста, во всяком случае, в сельской местности. Твист, как танец масс, на пространствах социалистической родины появился двумя годами позже, и молодежью оказалась решительно отринута летка-енка,
Так бы и текло это дивное неспешное лето, если бы не страшное происшествие, случившееся именно на берегу пруда. Однажды на эту импровизированную танцплощадку пришли парни из соседнего села.
Причем были они отчего-то крупнее и наглее наших деревенских парней.
Я видел их лица – это были лица безжалостных захватчиков, не имеющих, впрочем, отчетливых целей. Это были лица скучающих людей, которые во что бы то ни стало решили развлечься. Девки их не интересовали – так, задрать походя подол. Их интересовала хорошая драка. Для нее на свежем воздухе погожим летним вечером повода искать не нужно. Очень скоро пришлые сцепились с нашими, причем по всему было видно, что соперники давно знакомы, притерты в стычках, как две давно конкурирующие команды. Это была бы драка как драка,
до первой кровянки, если бы вопреки всем правилам один из чужаков в азарте не вынул нож. Потом, когда он пырнул этим ножом светленького и мирного нашего паренька, выяснилось, что этот тип недавно вернулся после отсидки и в лагере, видно, позабыл о традиционном деревенском вегетарианстве. Парень, под визг девок, обливаясь кровью, упал на берегу пруда. Драка мигом иссякла, чужаки исчезли, а Наташка, тоже визжа, потому что не визжать было не принято, прикрыла меня собой, прижимая обеими руками, вцепившись в мои бедра, к своей спине. Тогда я понял, что она меня любит.
Умные и опытные женщины не ошибаются, когда избегают слишком явно предъявлять мужчинам свою любовь. Потому что те слишком быстро начинают принимать эту привязанность как должное. Несмотря на мои ранние годы точно так было и со мной. Избалованный и капризный, сделав свое открытие тем вечером под дубом, я распоясался. Я стал вести себя с Наташкой небрежно, отклонялся, если она хотела погладить меня по волосам, как от матери в минуты ее ласки, мотал головой, когда она хотела меня поцеловать, – мы уже стали целоваться,- в то же время обмирая внутренне от гордости и счастья.
Я мог ни с того ни с сего отвернуться от нее, дожидаясь, пока она не спросит взволнованно что с тобой. Я куксился и кобенился. Я вел с ней себя, как с бабушкой, когда та настаивала, чтобы я все съел, притом что аппетит у меня был самый здоровый, как у любого растущего организма. Дело дошло до того, что я стал приглашать на танец ее подруг, и – я краем глаза видел однажды – Наташка плакала в сторонке, а ее товарка гладила ее по спине. И испытал замечательное чувство удовлетворения, убедившись, что взрослая девушка так меня любит и так ревнует.
Между тем слух о поножовщине на пруду достиг ушей моих родителей.
Придя в ужас, они настрого запретили мне даже думать о том, чтобы ходить под дуб по вечерам. То есть меня попросту подвергли домашнему аресту. А поскольку лето шло на убыль, то родители надеялись додержать меня на привязи до отъезда, день которого уже был назначен и заказана в сельсовете подвода. Днем-то я мог передвигаться свободно, но как мне было найти Наташку? Даже если бы я определил ее дом на краю села, днем я бы ее одну не застал – она с семьей до вечера занималась хозяйством. Видя, как я душевно занедужил, забросил книжки и с неохотой плелся с отцом в лес, мать придумала мне по вечерам занятие: я должен был помогать ей сушить грибы.