«Последние новости». 1936–1940

Адамович Георгий Викторович

Пропускаю законченную «Книгу о счастье» Н. Берберовой, – именно потому, что она закончена, и о ней надо будет высказаться подробно и отдельно. У нас о счастье пишут мало, пишут редко, – да и как писать о том, чего не знаешь? Берберова выделяется хотя бы уж тем, что на ней отсутствует «меланхолии печать». В этом смысле она идет, так сказать, по линии наибольшего сопротивления, ибо в области счастья нет ключей, если не считать отмычек Вербицкой, а тропинки страдания усеяны мягким воском и давно уже разработаны для беспрепятственных литературных экскурсий в любом направлении.

Имя Вячеслава Иванова открывает отдел стихов. Появление этого имени в печати – большое литературное событие, которое прекрасно освещает Степун в большой статье, посвященной поэту. Каждый прочтет «Римские сонеты» со вниманием, независимо от того, по душе ли ему торжественный склад великолепно-звучных строф. Воздерживаемся от

критики. Вячеслав Иванов – один из самых замечательных людей нашего времени: достаточно знать это твердо, несомненно, чтобы радоваться его возвращению к литературе – вернее, возвращению к печати – после столь долгого молчания.

В таком соседстве другие имена тускнеют, – хотя Георгий Иванов, как всегда, безошибочно музыкален и за нарочитой небрежностью скрывает очень изощренное, тонкое и сложное мастерство; хотя у монахини Марии убедительна простота, сила, непосредственность горестного чувства, а у Юрия Софиева его особый, не напускной, живой, «братский» тон.

Марина Цветаева верна своей демонстративной сверх-поэтичности, – и своему удивительному дарованию, полностью сказывавшемуся хотя бы в заключительных восьми строках первого стихотворения:

Да вот и сейчас, словарюПредавши бессмертную силу, —Да разве я то говорю,Что знала, пока не раскрылаРта, знала еще на чертеГуб, той – на которой осколки…И снова, во всей полноте,Знать буду, как только умолкну?

За Цветаевой – А. Штейгер, с каждым новым стихотворением растущий поэт, от которого в нашей литературе останется – как у Достоевского – «мучительно-узкий следок».

Кстати, по поводу Достоевского: В. Вейдле посвятил ему – и Толстому – в «Современных записках» очень интересную статью. Спорно до крайности. Но такова тема, что при ее развитии спорно становится почти все.

О давних петербургских встречах своих с Блоком рассказывает монахиня Мария – с волнением, передающимся и читателю.

<«Шарманка» В. Корсака. – «Посещения» Э. Чегринцевой. – «Путешествия» М. Горлина. – «Домик у леса» Е. Базилевской>

«Шарманка» В. Корсака – продолжение «Юры» и «Жуков на солнце»: в этой книге детство переходит в отрочество и юность.

Часто в наше время приходится слышать жалобы на сложность, тревожность или мрачность новой литературы, а порою и на ее чрезмерный реализм, у многих исторгающий знаменитый булгаринский возглас: «Но дамы… что же скажут дамы!». Не так давно один из критиков заявил, что влияние Селина – если бы оно расширилось – представляется ему самым угрожающим и пагубным для молодых романистов. Совсем на днях по поводу книги Агеева возникли разговоры о желательности «струи чистого воздуха».

Разговоры сами по себе не лишены оснований. Они достойны были бы всяческого сочувствия, если бы только правильно было в них исходное положение: если бы «струя чистого воздуха» обращена была на жизнь, а не на творчество. Если бы в них не было лицемерия и стремления соблюсти «les apparences» какой бы то ни было ценой, без всякой заботы о том, что происходит внутри… Не будем, однако, сейчас углубляться в дебри этих споров. Над книгой Агеева всякий почувствует, вероятно, что если в ней и есть «грязь», то автору она еще тяжелее, нежели читателю. Агеев безжалостен прежде всего к самому себе. В этом его оправдание и в этом же – духовная серьезность, отчасти даже трагизм его откровенности. Разумеется, в жизни существует не только это, существует и другое, – не вся же она сплетена из падений и раскаяний! Естественно, что появляются романы и повести совсем иного толка. Причина – не только в разнообразии читательских требований, но и в различии основных жизненных ощущений и житейских впечатлений у писателя.

В. Корсака никак нельзя упрекнуть в недостатке чистоты. Скорее наоборот – упрекнуть хочется в ее избытке, в наличии того, что на советском критическом языке называется «лакировкой действительности». Все так приятно, так мило, так благородно в его книге, что возвышающий обман становится в конце концов что-то уж слишком обманчивым! Если юноша влюбляется в девушку, то уж непременно его грудь разрывается от самых порывистых, высоких, целомудренных чувств, а ее сердце – от неясно-волшебного,

условно-тургеневского трепета. В их единственном и, увы, прощальном поцелуе сошлись «и любовь, и смерть, и страсть», ибо прекрасная и прелестная девушка умирает, умирает весной, на Пасху, прижав перед смертью голову Юры к груди и самоотверженно желая ему счастья. Если молодежь разбушевалась, распелась после катания на коньках, скажем, то старшие «с тихой, понимающей улыбкой глядят на ликующую юность». «С грустью и благодарностью вспоминают собственную молодость, что, пройдя, больше никогда, никогда не приходит назад». У всех, конечно, пылают щеки, у всех, конечно, сияют глаза. Если компания заедет в гости к соседям по имению, то величавая, статная, спокойная хозяйка оказывается необычайно радушной, обед подается на славу, со всякими пирогами и заливными, аппетит у всех волчий и все пребывают в отличнейшем расположении духа. Если Юра идет на охоту, стоит чудесная погода, воздух свеж, ветерок ароматен. Если случайно задумается он о тайнах бытия, луч солнца тут как тут, «озарит» его склоненную в раздумье голову, приглашая верить, любить, надеяться, работать… и так далее, и так далее. Автор едва ли отдает себе отчет в «лакировке». Он рассказывает о своих симпатичных персонажах совершенно искренно, наделяя их своим благожелательством к миру и своим оптимизмом. Не то чтобы роман его предназначен был для щепетильных «дам». Нет, Корсак ни к кому не подлаживается; ему действительно бытие представляется если и не сплошным праздником, то все же какой-то идиллией, в которой добрый Бог заставляет иногда страдать своих добрых, кротких, верных рабов, однако, только «так», для острастки, во избежание излишнего баловства и давая понять, что добру обеспечено финальное торжество.

Книга задумана как светлое, сияющее, счастливое повествование. Повествование это нельзя назвать неудачным. Но оно поверхностно. Оно неубедительно. В этом главная слабость «Шарманки», – как и предыдущих книг из той же серии. В подлинность света и тепла мы верим лишь тогда, когда они пробились сквозь какие-то препятствия. На двух вершках расстояния и стеариновая свечка жжет и ослепляет, как солнце.

На прошлой неделе в одной из французских газет была интересная короткая заметка о «Войне и мире». Автор, Поль Низан, очевидно, только что перечитавший роман Толстого, пишет, что в нем – как в некоторых редчайших книгах – есть «обещание счастья». Замечание верное и проницательное. В нашей литературе из таких же «обещаний» можно было бы назвать и Пушкина, который дает не только «бессмертья, может быть, залог», но и «счастья, может быть, залог». Не в этом ли его глубокое очарование? Пушкин вовсе не писал о счастье, наоборот, его развязки почти сплошь неблагополучны, но он как будто услышал, уловил тон счастья и этим сделал несомненной его реальность. С «Войной и миром» дело, может быть, сложнее, противоречивее, но и у Толстого есть ощущение блаженства вопреки всему, несмотря ни на что, просто от полноты, от неистощимой щедрости жизни. Эти великие имена я вспоминаю здесь не для каких-либо сопоставлений, конечно. Но на таких примерах яснее становится мысль: счастье есть победа над страданием, а никак не его игнорирование. И неудивительно, что творческое пренебрежение к нему дает в результате лишь прозрачно-легкие картинки, не лишенные некоторой привлекательности, но такие, которые не выдержат и первой бури (в душе ли героев, в сознании ли читателей). Перелистывая книгу Корсака, твердо знаешь: нет, все это было не так, все это было не то, даже если и понятна склонность к идеализации дореволюционной русской патриархальности! «Не то» и «не так» – по отношению к жизни в целом. Лучше была бы непреодоленная горечь, но была бы и правдивость.

С такими оговорками – признаюсь, очень существенными – надо все-таки заметить, что в «Шарманке» много страниц живописных и ярких. Автор лучше и острее чувствует природу, нежели понимает людей. С приближением к ней он оживает и находит выразительные слова, ясные и легкие образы. Кому хотелось бы пережить пору «безмятежного детства» в русской провинциальной глуши, со всем устоявшимся бытовым своеобразием этой глуши, – тот прочтет «Шарманку» с удовольствием.

* * *

Целая стопка маленьких тонких книжек, накопившихся за несколько месяцев: стихи. Из Праги, из Ревеля, из Шанхая, из Сан-Франциско. Не скудеет страсть к словесному творчеству в русской эмиграции, – удивляться ли после этого, что в России, по утверждению «Молодой гвардии», на каждые восемь человек один пишет стихи и мечтает о поэтической карьере! Количественно у нас здесь стихов появляется немного. Но надо знать, с каким трудом большей частью эти книжечки издаются, и каких лишений стоят, чтобы оценить настойчивость, за ними скрытую.