«Последние новости». 1936–1940
Шрифт:
Помимо того что в «Mea culpa» постоянно попадаются слова, по нашим литературным традициям решительно «непечатные», препятствует точному переводу прихотливость речи… Подходящие выражения найти, пожалуй, можно было бы, русский язык богат. Но в переводе, с потерей органичности селиновского стиля, оказалась бы налицо лишь несносная площадная развязность, то, чего у автора нет. Из двух зол
Селин – весь на тридцати страничках «Mea culpa», со всем своим гневом, всей своей несговорчивостью, прямотой, дерзостью… и каким-то глубоким милосердием, почти нежностью, скрытой за всякими «камброновскими» словечками. Замечательный писатель, замечательный человек, врывающийся, как буря, в область компромиссов и недомолвок, и все по дороге опрокидывающий. Литературных возражений на его «манеру» можно сделать сколько угодно, и, согласимся заранее: многие из них вполне основательны. Под пером какого-нибудь язвительно-скептического, утомленно-культурного, всезнающе-всепонимающего критика Селин может показаться наивным и претенциозным… Но ему нет до таких людей дела. Он презирает их сильнее, чем они его. Их обстрела он не замечает. Их суждения ему безразличны.
Селин, конечно, анархист. Увлечение коммунизмом могло быть у него только условным. Никакой государственный порядок для Бардамю и Фердинанда неприемлем. Когда-то, лет двадцать пять назад, Сергей Городецкий начал одну из своих статей (кажется, о Федоре Сологубе, в сборнике «Факелы»), фразой, вызвавшей дружный оглушительный взрыв хохота и мгновенно ставшей знаменитой:
– Истинный поэт не может не быть анархистом. Потому что как же иначе?
Действительно, это «как же иначе» – смешно, если вспомнить, например, Данте, Гете или Пушкина. Но сквозь нелепую принудительную форму кое-что угадано тут верно, и Селин понял бы это кое-что с полуслова. Государство требует сговорчивости. У Селина ее нет.
В «Mea culpa» затронуты (по мнению автора, вероятно, и разрешены – но, каюсь, андре-жидовская прозорливая осторожность, как бы ни была она бесплодна, мне представляется убедительнее!) очень важные, насущные, глубокие вопросы. На первый взгляд – сплошные междометия, чуть ли не сплошная болтовня. Но Селин гораздо серьезнее, чем хочет казаться, и этой серьезности могли бы у него поучиться многие патентованные специалисты по части всякого рода «проблем», моральных, общественных или религиозных.
Что прельщает его в коммунизме! То, что коммунизм «снимает с человека маску», лишает возможности ссылаться на смягчающие обстоятельства. Веками человек оправдывался тем, что ему не дают развиться. Его эксплуатируют. Его держат в рабстве. «И было невозможно узнать, врет ли он». При коммунизме – конец иллюзиям, конец обману: за ушко да на солнышко, так сказать! Qu’on t’admire, qu’on t’examine de fond en comble! qu’on puisse enfin `a loisir t’aimer pour toi-m^eme! Личность представлена самой себе: ни ширм, ни ходуль.
И самое ужасное в коммунизме –
Такова отправная точка и таков вывод селиновских размышлений. Кому, думавшему на выдвинутые самой жизнью в нашу эпоху темы, не случалось подходить к тем же догадкам? И кто не отступал перед ними в смущении, сознавая или самому себе внушая, что для таких страшных выводов еще мало данных, еще недостаточен срок. Андре Жид лишь намекает, что, может быть, может быть, может быть, в этом все дело, в этом причина крушения всех революций. Селину не терпится. У него что на уме, то и на языке… Но не будем спорить и пойдем за ним дальше, тем более что он отнюдь не злорадствует по поводу своего открытия, а наоборот, ищет избавления и спасения.
Селин не отрицает, что эксплуатация человека человеком действительно причинила много вреда. «Господствующих» классов он не защищает, а современную французскую буржуазию обливает такими помоями, что любой Арагон позавидовал бы. Но именно левые эстеты и салонные краснобаи особенно ему ненавистны, ибо «по теперешним временам быть на стороне народа c’est prendre une assurance-nougat» (ну, как это красноречивейшее «нуга» перевести?). «Какая разница, скажите, между Домами культуры и Академи Франсэз? Тот же нарциссизм, та же ограниченность, то же бессилие, тот же лепет, та же пустота»! Против «великой чистки» Селин решительно ничего не имеет.
Но даст ли что-либо положительное замена угнетателей угнетенными? Едва ли. «Быть великой жертвой истории – не значит быть ангелом. Далеко не значит. А между тем именно в этом вековой предрассудок, незыблемый, главный, прочный, как сталь. “Человек есть то, что он ест”. Открыл это плут Энгельс. Колоссальный обман! Человек – это еще нечто другое, менее ясное, более отталкивающее, чем забота, – чего бы пожрать. Одних кишок мало, взгляните на его прелестный крошечный мозг! Открытия только начинаются!»
Коммунизм утверждает, что несет людям радость. «В России для счастья, для души существует механика». La providentielle trouvaille! Селин издевается над увлечением машиной и называет его «феноменальным вздором». Лучшая в мире машина никогда никого ни от чего не избавила. Машина оскверняет и убивает все, к чему приближается. «Я был врачом у Форда, я знаю, что говорю. Все Форды на свете одинаковы, советские или обыкновенные. Ссылка на машину – предлог для продления все того же свинства. Предлог для увиливания от главного, единственного, высшего вопроса… С тех пор как человек существует, над ним был только один тиран: он сам. Но об этом не принято говорить. Нельзя… Хозяева, рабочие? Выдумка, искусственная на сто процентов. Вопрос удачи и наследства. Уничтожьте. Выяснится, что все они одинаковы».
Селин не раз повторяет слово «смерть», причем пишет его с большой буквы. Он – страстный враг материализма. Для него коммунизм упирается в смерть именно потому, что «обратил человека к материи». «Едва дело касается материи, торжество обеспечено самым циничным, самым хитрым, самым жестоким… Взгляните, как в СССР возродились деньги! Как они восстановили свою власть». Вожди развивают в массах все недостатки, все пороки, и при этом льстят им, культивируя «тщеславие, честолюбие, войну, одним словом, смерть».