Последние поэты империи: Очерки литературных судеб
Шрифт:
Из стихотворений о военном детстве был составлен в 1953 году его первый сборник «Утро в пути». Стихи искренние, пафосные, полные героики. Но далеко не равны они его же лирике тех лет. Если представить, что и в дальнейшем он вместе с Евтушенко, Рождественским и другими шумными и громкими поэтами-шестидесятниками стал бы продолжать свои пионерско-комсомольские и политически-фрондерские темы, переключаясь от строчек о XX съезде КПСС на стихи о великих стройках и знатных крановщицах, понимаешь, какого чудного лирического поэта мы могли бы потерять (кстати, политическими фрондерами в нашей литературе всегда оказывались писатели, близкие к агитпропу; кто не писал «Лонжюмо» и «Братскую ГЭС», тот позже не паясничал и не высовывал фиги из карманов). Я не против самой темы войны и военного детства или комсомольских строек и пламенных революционеров, но у каждого поэта своя стезя, свой талант. И очень грустно,
Это страшно — всю жизнь ускользать,
Убегать, уходить от ответа.
Быть единственным — а написать
Совершенно другого поэта.
(«Упаси меня от серебра…», 1973)
Такое вполне могло случиться. При желании любой опытный критик может и сегодня изобразить из Владимира Соколова даже не фрондера времен оттепели, а громобойного комсомольского поэта, безудержного певца Октябрьской революции. Цитат в распоряжении такого критика будет сколько угодно:
До свиданья, родные!
Здравствуй, ветер путей!
Мать-Отчизна, Россия,
Принимай сыновей.
Наши руки рабочие,
Нашей мысли полет,
Поезд дымом нас потчует
И о том же поет.
(«Дорога», 1953)
Газетная риторика на какое-то время явно увлекла молодого поэта, ему хотелось быть со всеми в едином строю. Быть в авангарде молодежи. Он сам немало ездил по комсомольским стройкам. Был в том же Братске, на Алтае, в Каховке, на Куйбышевской гидроэлектростанции. Впрочем, там же бывали в те же годы и Станислав Куняев, и Анатолий Передреев, и Евгений Евтушенко, и Роберт Рождественский, и Владимир Фирсов. Мчались наперегонки.
Там люди — нет смелей, надежней,
Там экскаватора стрела
Флажок бригады молодежной
Над всею стройкой подняла.
(«Жигули», 1953)
Я не собираюсь упрекать поэта в увлеченности индустриальной, гражданственной и революционной тематикой. Он сам рос в семье инженера-строителя и атмосферу строек знал по своему детству и юности. Советскость свою он бережно хранил до самой перестройки, время от времени удивляя всех стихами о Патрисе Лумумбе или же о днях Октябрьской революции. И свой первый том «Избранных произведений», вышедший в 1981 году, уже не мальчик, не юноша, а пятидесятилетний зрелый, состоявшийся поэт начинает осознанно «…стихами моей первой книги „Утро в пути“, стихами военного детства, стихами о комсомоле. Всем тем, что написал в Куйбышевгидрострое. У меня к этим стихам ревнивое чувство: в них — открыто выраженная гражданская позиция».
А провод рвался. Скручивался дико.
Нам в кровь вошло, наверно, в эти дни,
Что все дела от мала до велика
Прекрасны, коль для родины они.
Тогда мы породнились с комсомолом,
Как с другом друг. Попробуй раздели!
…Под утро, выполнив заданье, в школу
Со взрослыми рабочими мы шли…
(«Из стихов о комсомоле», 1953)
Искренне переживает поэт, когда его по возрасту снимают с комсомольского учета. Он и дальше хотел бы участвовать в комсомольских мероприятиях, оставаться членом комитета. Он до удивления советский поэт:
Душа довольно трепетное дело.
В райкоме нашем я с учета снят.
А вот душа ничуть не омертвела
И все вперед летит, а не назад.
(«Разговор
Поэту уже далеко за тридцать, написано немало из его лучших лирических стихотворений, но комсомольская душа по-прежнему взывает к неким революционным деяниям. И появляется «Песнь о Лумумбе» с газетными риторическими строчками «о равенстве, о братстве, / о дружестве племен / …когда его скрутили / в предательском кольце, / все это возомнили / убить в его лице…». Уже зрелый автор лирических шедевров вдруг восторгается творцами Октябрьской революции:
«За Ленина!» По этажам,
По навощенному паркету!
Россия вся в минуту эту
Присутствовала грозно там…
Так власть народная вступила
В права. И видела страна,
Как временность на нет сходила
И наступали Времена.
(«Октябрь», 1957)
Может быть, это и была евтушенковщина в его поэзии? Именно этими стихами очаровывался его более знаменитый друг. В своем предисловии к двухтомнику Соколова, на мой взгляд излишне «замусоренному» подобной гражданской публицистикой, Евтушенко пишет: «…все это для Соколова те узлы сюжета истории, которые он пытается развязать… Я видел, как Семен Исаакович Кирсанов вздрогнул, услышав стих Соколова „Когда я после смерти вышел в город…“. Виртуоз стиха, фокусник формы склонялся перед этой обнаженной трагической метафорой».
Я с уважением подмечаю в таких стихах яркость иных метафор и рифм, но склоняюсь все-таки лишь перед соколовской «тихой лирикой». Здесь я буду даже упрямее и ортодоксальнее Вадима Кожинова, который в книге «Статьи о современной литературе» по сути признает евтушенковские заверения и соглашается считать Владимира Соколова «предтечей и наставником представителей и „тихой“ и „громкой“ поэзии сразу… Когда „тихая лирика“ переживает свой высший расцвет, В. Соколов создает своего рода цикл стихотворений… в которых явно нет ни „тихости“, ни „прозрачности“, ни „обычности“. Никакой правоверный „тихий лирик“ не признает эти стихи „своими“. Короче говоря, поэт шире той или иной поэтической тенденции. „Громкая“ и „тихая“ поэзия — это в конце концов два литературных течения. Пусть и недостаточно оформленных…».
Конечно, любой поэт шире поэтической тенденции. И у Николая Рубцова есть вполне эстрадные стихи типа «Я весь в мазуте, весь в тавоте», и он, как говорят, увлекался одно время стихами Иосифа Бродского. Можно и у горлопана-главаря Маяковского найти сокровенную интимную лирику. И все-таки не будем сотворять из Владимира Соколова комсомольского поэта или же певца индустриальных строек на основе его отдельных публицистических стихов и политических заявлений. Евтушенковский двухтомник Соколова никогда не будет так востребован ни читателями, ни взыскательными критиками самых разных направлений, как строго отобранный томик соколовской лирики. Все остальное, может быть, и близко его политическим взглядам и характеру, но чуждо его сокровенной поэзии. Не получается у него остальное, что бы ни писали и Вадим Кожинов, и Евгений Евтушенко о равномасштабности его «тихой» и «громкой» лирики. Лишен он таланта поэта-бунтаря. Погружаясь в свою «тихую лирику», Владимир Соколов как бы очищался сам и очищал свою поэзию от всего наносного и сиюминутного. И чем тише он звучал, тем глубже и сокровеннее становились его строки. После Афанасия Фета, по-моему, он второй поэт такого редкого и определенного дара. Не случайна же его постоянная любовь к поэзии Фета. Может быть, только фетовская сокровенная тишь и могла позволить в советское время опубликовать такие вызывающе смелые и пророческие стихи, посвященные памяти Афанасия Фета:
Ничего от той жизни,
Что бессмертной была.
Не осталось в отчизне,
Все сгорело дотла.
… … … … … … … … … … … … … …
Все в снегу, точно в пепле,
Толпы зимних пальто.
Как исчезли мы в пекле,
И не видел никто.
(«Памяти Афанасия Фета», 1968)