Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

Между сугробами дровни

Прошелестели едва.

Белая ель, как часовня,

Ждет своего рождества.

(«Белые ветки России», 1968)

А прежде следует авторский лирический жест: «Эти тропинки глухие / Я позабыть не смогу». Нет, поэт не мо­жет и не хочет быть безучастным, быть только тонким со­зерцателем. Лирический жест всегда определяет, а иногда и меняет картину нарисованного им мира.

По закону «тихой лирики», чтобы понять поэта, в него надо вслушиваться. Меня всегда удивляла его дружба с Ев­гением Евтушенко. И даже не по разности их характеров, не из-за противоположности мировоззрений.

Я удивлялся, как тонкие барабанные перепонки «тихого лирика» Соко­лова выдерживают децибеллы евтушенковского громкого рычания. Какой-то контрастный душ! Евгений Евтушенко видел в Соколове явно не того поэта, каким тот был, а не­кий необходимый ему образ. Ему надо было приблизить к себе талантливого поэта, редкого мастера лирического сло­ва, обладающего тем даром проникновенности в душу че­ловека, которого именитому эстрадному поэту явно не хватало. Евтушенко пишет в предисловии к двухтомнику Вла­димира Соколова «Избранные произведения» (1981): «О Рождественском и обо мне иногда говорили как о поэтах, якобы впервые выразивших поколение, чье детство про­шло во время Великой Отечественной. Но это не так. За не­сколько лет до того, как мы только приступили к теме вой­ны с точки зрения не воевавших, но мечтавших воевать мальчишек, Соколов уже писал:

Но в коридоре, становясь под знамя,

Мы верим ложной гибели сполна

И не догадываемся, что с нами

Играет настоящая война.

(«Начало», 1953.
– В. Б.)

Соколов вывел нас к этой теме, и не только к этой. Его знаменитое тогда в студенческих аудиториях стихотворе­ние о снежной королевне явилось для многих своеобраз­ной тропинкой в лирику. Жаль только, что после эту тро­пинку некоторые замусорили...».

Очевидно, Евтушенко имеет в виду Рубцова, Передреева и других русских национальных поэтов, «замусоривших» русскую лирику. Но выдал себя Евгений Александрович — ему самому чужда эта лирическая тропинка, которую заму­сорить на самом деле невозможно, по крайней мере, гораз­до труднее, чем замусорить крикливую эстраду, где возмож­но паясничание на любую политическую тему. Он и у Вла­димира Соколова подбирает именно такие прямые идеоло­гические выплески: «В год, особенно сложный для нас, не окрепших духом, Соколов написал:

В золотое время суток

Золотого слова жду,

Потому что не до шуток

В пятьдесят шестом году...

(«Мы с товарищем», 1956. — В. Б.)

Соколов знает, что поэзия — дело не шуточное, потому что не до шуток ни в пятьдесят шестом году, ни в восемьде­сят первом, ни в каком другом...»

Так, вырывая цитаты из стихотворений и статей, обры­вая строфы, легко можно представить Владимира Соколо­ва лихим фрондером, бунтарем-антисталинистом времен 1956 года и XX съезда партии. И это будет правда отдельно­го факта и одновременно большая ложь времени. Да, Вла­димир Соколов как поэт начинался стихами о военном дет­стве. Евтушенко прав, Соколов как бы «открыл» эту тему. Первое его опубликованное и даже нашумевшее стихотво­рение было опубликовано в 1948 году в «Комсомольской правде» и посвящено было «Памяти товарища».

Ни на минуту друга не забыв,

Я жил, ни слова о тебе не зная.

Прошла война. Коль все ж придет другая,

Нам без тебя являться на призыв.

Но как ты жив! Не памятью, не тенью,

А так, что кажется: ты здесь вот, рядом, сам,

Погибший на московском направленье,

Быть может, самый юный партизан.

Таких стихов у юного поэта Соколова наберется доста­точно много. В 1947 году он поступил

в Литературный институт, и большинство его сокурсников были недавними фронтовиками. «Поэтому мысль, что делал я тогда (в вой­ну. — В. Б.), ставшая постоянной, — позже вспоминал поэт, — привела меня к стихотворению "Памяти товари­ща", которое оказалось моим поэтическим паспортом и первым моим стихотворением».

Из стихотворений о военном детстве был составлен в 1953 году его первый сборник «Утро в пути». Стихи искрен­ние, пафосные, полные героики. Но далеко не равны они его же лирике тех лет. Если представить, что и в дальней­шем он вместе с Евтушенко, Рождественским и другими шумными и громкими поэтами-шестидесятниками стал бы продолжать свои пионерско-комсомольские и политически-фрондерские темы, переключаясь от строчек о XX съез­де КПСС на стихи о великих стройках и знатных кранов­щицах, понимаешь, какого чудного лирического поэта мы могли бы потерять (кстати, политическими фрондерами в нашей литературе всегда оказывались писатели, близкие к агитпропу; кто не писал «Лонжюмо» и «Братскую ГЭС», тот позже не паясничал и не высовывал фиги из карманов). Я не против самой темы войны и военного детства или комсомольских строек и пламенных революционеров, но у каждого поэта своя стезя, свой талант. И очень грустно, когда поэт или прозаик начинает жить не своей, а чужой жизнью, впрочем, об этом замечательно сказал сам Влади­мир Соколов:

Это страшно — всю жизнь ускользать,

Убегать, уходить от ответа.

Быть единственным — а написать

Совершенно другого поэта.

(«Упаси меня от серебра...», 1973)

Такое вполне могло случиться. При желании любой опытный критик может и сегодня изобразить из Владими­ра Соколова даже не фрондера времен оттепели, а громобойного комсомольского поэта, безудержного певца Ок­тябрьской революции. Цитат в распоряжении такого кри­тика будет сколько угодно:

До свиданья, родные!

Здравствуй, ветер путей!

Мать-Отчизна, Россия,

Принимай сыновей.

Наши руки рабочие,

Нашей мысли полет,

Поезд дымом нас потчует

И о том же поет.

(«Дорога», 1953)

Газетная риторика на какое-то время явно увлекла мо­лодого поэта, ему хотелось быть со всеми в едином строю. Быть в авангарде молодежи. Он сам немало ездил по ком­сомольским стройкам. Был в том же Братске, на Алтае, в Каховке, на Куйбышевской гидроэлектростанции. Впро­чем, там же бывали в те же годы и Станислав Куняев, и Анатолий Передреев, и Евгений Евтушенко, и Роберт Рож­дественский, и Владимир Фирсов. Мчались наперегонки.

Там люди — нет смелей, надежней,

Там экскаватора стрела

Флажок бригады молодежной

Над всею стройкой подняла.

(«Жигули», 1953)

Я не собираюсь упрекать поэта в увлеченности инду­стриальной, гражданственной и революционной тема­тикой. Он сам рос в семье инженера-строителя и атмосферу строек знал по своему детству и юности. Советскость свою он бережно хранил до самой перестройки, время от времени удивляя всех стихами о Патрисе Лумумбе или же о днях Октябрьской революции. И свой первый том «Избранных произведений», вышедший в 1981 году, уже не мальчик, не юноша, а пятидесятилет­ний зрелый, состоявшийся поэт начинает осознанно «...стихами моей первой книги «Утро в пути», стихами военного детства, стихами о комсомоле. Всем тем, что написал в Куйбышевгидрострое. У меня к этим стихам ревнивое чувство: в них — открыто выраженная граж­данская позиция».