Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

А провод рвался. Скручивался дико.

Нам в кровь вошло, наверно, в эти дни,

Что все дела от мала до велика

Прекрасны, коль для родины они.

Тогда мы породнились с комсомолом,

Как с другом друг. Попробуй, раздели!

...Под утро, выполнив заданье, в школу

Со взрослыми рабочими мы шли...

(«Из стихов о комсомоле», 1953)

Искренне переживает поэт, когда его по возрасту

сни­мают с комсомольского учета. Он и дальше хотел бы участ­вовать в комсомольских мероприятиях, оставаться членом комитета. Он до удивления советский поэт:

Душа довольно трепетное дело.

В райкоме нашем я с учета снят.

А вот душа ничуть не омертвела

И все вперед летит, а не назад.

(«Разговор с секретарем», 1958)

Поэту уже далеко за тридцать, написано немало из его лучших лирических стихотворений, но комсомольская ду­ша по-прежнему взывает к неким революционным деяни­ям. И появляется «Песнь о Лумумбе» с газетными ритори­ческими строчками «о равенстве, о братстве, / о дружестве племен /... когда его скрутили / в предательском кольце, / все это возомнили / убить в его лице...». Уже зрелый автор лирических шедевров вдруг восторгается творцами Ок­тябрьской революции:

«За Ленина!» По этажам,

По навощенному паркету!

Россия вся в минуту эту

Присутствовала грозно там ...

Так власть народная вступила

В права. И видела страна,

Как временность на нет сходила

И наступали Времена.

(«Октябрь», 1957)

Может быть, это и была евтушенковщина в его поэзии? Именно этими стихами очаровывался его более знамени­тый друг. В своем предисловии к двухтомнику Соколова, на мой взгляд, излишне «замусоренному» подобной граждан­ской публицистикой, Евтушенко пишет: «...все это для Со­колова те узлы сюжета истории, которые он пытается раз­вязать... Я видел, как Семен Исаакович Кирсанов вздрог­нул, услышав стих Соколова "Когда я после смерти вышел в город...". Виртуоз стиха, фокусник формы склонялся пе­ред этой обнаженной трагической метафорой».

Я с уважением подмечаю в таких стихах яркость иных метафор и рифм, но склоняюсь все-таки лишь перед соколовской «тихой лирикой». Здесь я буду даже упрямее и ор­тодоксальнее Вадима Кожинова, который в книге «Статьи о современной литературе», по сути, признает евтушенковские заверения и соглашается считать Владимира Соколова «предтечей и наставником представителей и "тихой" и "громкой" поэзии сразу... Когда "тихая лирика" пережива­ет свой высший расцвет, В. Соколов создает своего рода цикл стихотворений... в которых явно нет ни "тихости", ни "прозрачности", ни "обычности". Никакой правоверный "тихий лирик" не признает эти стихи "своими". Короче го­воря, поэт шире той или иной поэтической тенденции. "Громкая" и "тихая" поэзия — это, в конце концов, два лите­ратурных течения. Пусть и недостаточно оформленных...».

Конечно, любой поэт шире поэтической тенденции. И у Николая Рубцова есть вполне эстрадные стихи типа «Я весь в мазуте, весь в тавоте», и он, как говорят, увлекался одно время стихами Иосифа Бродского. Можно и у горлопана-главаря Маяковского найти сокровенную интимную лирику. И все-таки не будем сотворять из Владимира Соко­лова комсомольского

поэта или же певца индустриальных строек на основе его отдельных публицистических стихов и политических заявлений. Евтушенковский двухтомник Соколова никогда не будет так востребован ни читателями, ни взыскательными критиками самых разных направле­ний, как строго отобранный томик соколовской лирики. Все остальное, может быть, и близко его политическим взглядам и характеру, но чуждо его сокровенной поэзии. Не получается у него остальное, что бы ни писали и Вадим Кожинов, и Евгений Евтушенко о равномасштабности его «тихой» и «громкой» лирики. Лишен он таланта поэта-бун­таря. Погружаясь в свою «тихую лирику», Владимир Соко­лов как бы очищался сам и очищал свою поэзию от всего наносного и сиюминутного. И чем тише он звучал, тем глубже и сокровеннее становились его строки. После Афа­насия Фета, по-моему, он второй поэт такого редкого и оп­ределенного дара. Не случайна же его постоянная любовь к поэзии Фета. Может быть, только фетовская сокровенная тишь и могла позволить в советское время опубликовать такие вызывающе смелые и пророческие стихи, посвящен­ные памяти Афанасия Фета:

Ничего от той жизни,

Что бессмертной была,

Не осталось в отчизне,

Все сгорело дотла.

…………………….

Все в снегу, точно в пепле,

Толпы зимних пальто.

Как исчезли мы в пекле,

И не видел никто.

(«Памяти Афанасия Фета», 1968)

Не менее вызывающими для литературных обывателей оказались и другие его столь же искренние строки, связан­ные с именем Фета, объясняющие и жизненные, и поэти­ческие установки самого Владимира Соколова:

Вдали от всех парнасов,

От мелочных сует

Со мной опять Некрасов

И Афанасий Фет.

……………………

Они со мной ночуют

В моем селе глухом.

Они меня врачуют

Классическим стихом.

(«Вдали от всех парнасов...», 1960)

Критики любят задаваться вопросом: почему у Соколо­ва рядом с Афанасием Фетом его постоянный антагонист, поэт яркой гражданственности Николай Некрасов? Во-первых, потому, что Владимир Соколов, как читатель уже заметил, сам никогда не забывал о гражданской позиции, может быть, даже искренне стремился одновременно и к «громкой» и «тихой» лирике и тянулся не только к Некра­сову, но даже к Владимиру Маяковскому. Эти порывы в гражданственность сопровождали Владимира Соколова на протяжении всей его творческой жизни, будили опреде­ленный комплекс неполноценности «тихого лирика», за­ставляли оправдываться и в стихах, и в интервью.

Я шел, самим собой тесним,

Стремясь себя в проулки вытеснить.

Поскольку был ничем иным,

Как клеветою на действительность.

Все выдержал, любовь любя.

Но — хоть скажи в свой час шагреневый:

«Я выкорчевывал тебя,

Исчадье ада — куст сиреневый».

(«Да, вот такие же, как ты...», 1979)