Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

Для Личутина его друг — таджик, но для многих тад­жикских писателей Зульфикаров — русский. И это еще од­на драма, более того — трагедия поэта. Как и многие миро­вые открытия поэзии последнего времени, он весь — на из­ломах своего времени, своего пространства. Не так ли рос на своих островах Вест-Индии последний нобелевский ла­уреат по поэзии Дерек Уолкотт?9 То ли цветной, то ли бе­лый, то ли колонизатор, то ли жертва колонизации? Кста­ти, таким же изгоем был и Салман Рушди10, невольный им­перский ставленник уже давно распавшейся Британской империи...

Вот и Тимур Зульфикаров — невольный имперский ставленник — вольно мог существовать и чувствовать себя только в границах Империи, а если ее нет,

или уже нет, он продолжает ее сам на страницах своих книг. Лишь импер­скому поэту вольно бродить и по мусульманским, и по буд­дийским, и по христианским просторам и нигде не быть чужим, везде находить пристанище, везде продолжать свою песнь. Кто ее остановит?

Разве его поэма «О князе Михаиле Черниговском» — это не русская поэма? Разве далека она от древних русских поэм «Слово о полку Игореве» и «Слово о Законе и Благо­дати» по ритмам своим, по словам, по понятиям своим? А если кажется эта легендарная, времен Сергия Радонежско­го и Михаила Черниговского, зульфикаровская Русь напе­той и возникшей из его волхвования, — книжной и стили­зованной, то и точно так же напетая от древних восточных поэм и сказаний Азья дервиша Зульфикара становится но­вым восточным литературным мифом. Но не миф ли и вся наша литература? Мощь и трагизм сюжетов одинаковы что во времена Михаила Черниговского, что во времена царя Бахрам-Гура Сасанида, что во времена кровавого развала Советского Союза. Так же гибнут дети, и так же плачут женщины. Потому все они достойны воспевания в новом молитвослове великого грешника дервиша Зульфикара. Бог ему простит этот экуменизм на крови... «Русская святая тысячелетняя Империя рухнула, и мраморные, неповин­ные, византийские обломки, кариатиды пали на безвинные головы наших дедов и отцов. А нынче насмерть на нас об­рушилась, рухнула советская империя, и радиоактивные, чернобыльские бетонные обломки, плиты рухнули, осели на наши головы!..»

И случаен ли союз древнего помора Владимира Личутина с заколдованным дервишем Зульфикаром из тысяче­летней давней эпохи? Он и сам такой же собиратель древ­них русских слов и звуков, древних обычаев и героев, как Тимур Зульфикаров. А не из того же древнего колдовского мира слов-оборотней и слов-заклятий, слов-оберегов и слов-оздоравливающих вышел ныне самый современный писатель Александр Проханов? Откуда его парад метафор? Из самой глубокой древности. И почему они все оказались творчески близки друг другу? За ними не только плач по потерянной Империи, за ними магическая сила древних слов, которая может вести и в будущее. Эти слова давно потеряны на Западе, там таким последним великим заклина­телем был Толкин, так всерьез и не понятый и на Западе, и в России, создатель последнего великого мифа белой циви­лизации. На Руси последние великие таланты также тре­петно относятся к природной метафористике, как их деды и прадеды. Они не придумывают метафоры, они ими жи­вут, живут эпитетами. Живут фольклорными обрядами, всей древней, исчезающей на глазах словесно-образной палитрой слов и сюжетов.

В России живы пока еще кудесники древних слов и по­нятий. Думаю, среди них и Тимур Зульфикаров. Прикаса­ясь к его перу, все становится метафорическим, все уходит в мистическую хранимую вечность. Значит, жива еще и ве­ликая русская литература. Его Восток — это уже понятый и принятый нами, русскими, Восток. Это наша Ойкумена, наша окраина пусть больной, но еще Имперьи. Ее продол­жает петь в своих песнях, сказах, мифах и поэмах Тимур Касымович Зульфикаров.

Не шелохнется чаша Русь.

Не шелохнется не колыхнется не содвигнется чаша полевая травяная чаша

Русь овечья Русь

А испей а испей а испью

А избей а избей а смирюсь а смирюсь а усну...

Шел

полем Иисус в бездонну в росну светлу чашу ликом осиянным заглядясь

по-девичьи смеясь ой заглядясь

Русь Чаша Рос зеркальная хранящая запечатленный отраженный вечный

светлый лик ликующий Христа

(«Русь — чаша»)

Он — яркий живописец слова, он способен рисовать картины гниения и распада, картины схватки и поражения, картины блуда и осквернения. Он сам создал свой стиль, опираясь на словеса древних. Но в затуманенности его сладкоречивых слов не тонет правда. Всего хватает в пе­чальном отражении дремотно-развалившейся нынешней Руси в поэзии Тимура Зульфикарова, и жутко вглядываться в его иные гнилостные картины Руси. Не отворачивается поэт от нынешней грязи и скорби, от крови и предательства, но в итоге у Зульфикарова лишь Русь с Христом, а Хри­стос с Русью, а что может быть выше этой истины?

Его имперскость, так же как имперскость любого дру­гого русского, украинского, татарского или белорусского поэта или прозаика, делает их всемирными, имперскость всегда приобщает к мировой культуре. Если и сегодня рус­ский поэт прислушивается ко всему многоголосью своих товарищей по бывшей Империи, обогащается их родовы­ми древними знаниями, становится знатоком десятка на­циональных культур, он поневоле становится всемирным поэтом, он уходит от своей региональности, становится яв­лением мирового порядка. Не случайно же «Земные и не­бесные странствия поэта» Тимура Зульфикарова были от­мечены английской премией «Коллетс».

И в то же время Тимур Зульфикаров поэт почти церков­ный, богобоязненный, но не канонический. Он, как вся­кий яркий поэт, образен, обладает редкой звукописью, но и в поэзии существует вне канона. Его поэзию полезно хоть немного слушать и слышать, даже если не в исполнении поэта, то самому читать его иные стихи, тогда поймешь многое, дойдешь до пророческого смысла. Иногда смысл почти не замечается или теряется, преобладает музыка, ви­брация слов, колебания слов. Ты как бы погружаешься в древнее гипнотическое состояние, слышишь звук один, второй, третий, и на фоне звуков появляются образы, по­том эти образы начинают перевешивать, заслонять звук, и тогда тебя иногда раздражает чарующий перебор звуков, ибо и смысл стихов становится громаден. Ты сам материа­лизуешь уже мир Зульфикарова вокруг себя:

Поэт... всю жизнь ходил со свежей ширазской розой в руках

Никто не знал откуда он доставал ширазские розы зимой

Когда пришли к нему шесть ночных палачей чтобы убить его он поднял розу

высоко в руках и сказал

Стреляйте в меня но не попадите не разбейте не развейте розу

Чтобы как я не осыпалась не расплескалась до срока своего

Дервиш сказал:

— Так должны жить и умирать поэты...

Если они должны умирать...

(«Смерть поэта»)

Читатель волен прочитывать кружевные, игольчатые, перламутровые, ледовые, упоительные строчки, упивать­ся ими и возвращаться к ним опять, и ему уже не всегда требуются другие, новые, насыщенные, пахнущие иной свежестью строчки поэта. В каком-то смысле его не обя­зательно всегда дочитывать до конца, им можно наслаж­даться понемногу, по частям, заполняя свою черствую су­етную душу певучими переливами чешуйчатых слов. Ко­му-то хватает и одного цветка, чтобы понять всю прелесть его, кому-то нужен целый букет, а кто-то наслаждается и сброшенным ветром откуда-то очаровательным лепест­ком.