Последние залпы
Шрифт:
– Овчинников? Овчинников? Да что там замолчали, дьяволы? Что замолчали? Отвечайте!
– Овчинникова нет, товарищ второй, - зашелестел в мембране незнакомый голос.
– Четвертое орудие погибло, и все там убитые. Нас окружили. У нас Сапрыкин раненый. Я связист Гусев, раненый. Еще Лягалов раненый. А с нами санинструктор. Я связист Гусев...
– Где Овчинников?
– закричал Новиков, едва разбирая в шумах звук потухающего голоса.
– Овчинникова! Слышите?
– Овчинникова нет, к вам пробивается, а мы трое раненые - связист Гусев, сержант Сапрыкин и замковый Лягалов. И еще санинструктор
"Овчинникова нет, к вам пробивается!" Он ко мне пробивается? Зачем? Кто приказал ему? Он бросил орудия?
– соображал Новиков.
– Орудия Овчинникова не существуют?"
– Вы посмотрите, посмотрите, товарищ капитан, что там творится, перед пехотными траншеями... Наши бегут, что ли?
"Кто это сказал? Разведчик, дежуривший у ручного пулемета? Да, это он стоит в конце ровика, расставив локти на бруствере, смотрит туда..."
– Товарищ капитан, видите? Наши?..
И все же Новиков не верил, не мог поверить, что Овчинников отходил.
– Товарищ капитан, снаряды! Снаряды есть! Снаряды принесли!
– прокричал Степанов, вваливаясь в окоп, размазывая пот на грязном лице.
– Мы снаряды несли, так они по нас чесанули! Эх, жаль стереотрубу, - сказал он, беря пробитую осколками, лежавшую на земле стереотрубу, и хозяйственно, бережно положив ее на бруствер, спросил: - А как они там... живы?
– К орудию снаряды!
– ответил Новиков.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
– Овчинников! Товарищ капитан! Овчинников!..
– метнулся за спиной чей- то крик.
В ту же секунду на скате высоты выросли трое людей, без шинелей и пилоток, держа автоматы наперевес, они были метрах в пятнадцати от орудия, бежали, карабкались толчками, как слепые, на высоту - видимо, ни у кого не было уже сил.
И Новиков увидел Овчинникова: в обожженной распахнутой телогрейке, с темным, как земля, лицом, волосы слиплись на лбу, он зло махал пистолетом, крича сдавленным голосом:
– К орудию! Бего-ом! За мной!
И ненужная команда эта в нескольких метрах от орудия, приказывающий голос Овчинникова остро и жарко опалили Новикова - в горле сдавила, жгла металлическая горечь.
Они перескочили через бруствер, лейтенант Овчинников, Порохонько и Ремешков, задыхались хрипло - ничего не могли выговорить, поводя мутными глазами. Порохонько повалился на землю, кусая сухие, обметанные копотью губы, просипел:
– Пи-ить, братцы, глоток воды!..
– и все искал взглядом флягу, не выпуская как бы прикипевший к ладоням раскаленный автомат. Ремешков сел на станину, не было вещмешка, плечи ходили то вверх, то вниз, и он исступленно прижимал что-то под насквозь потной и грязной гимнастеркой, на выпуклокрепкой скуле кровоточила широкая ссадина, как от удара чем-то железным. Он бормотал взахлеб:
– А Горбачев, Горбачев где? За нами шел он... прикрывал нас... Где он?
Лейтенант Овчинников не упал, не сел на землю, нетвердо стоял,
пошатываясь на обессиленно дрожащих ногах, обросшие щеки за несколько часов глубоко ввалились, вся сильная, мускулистая фигура его ссутулилась, и сухим, диким блеском горели глаза.
–
– Орудие Ладьи с расчетом погибло. Танки...
– негромко выговорил он, уставясь в землю налитыми болезненным блеском глазами.
– Туча танков, бронетранспортеров... шли напролом, стеной... окружили нас... Расчет Сапрыкина стоял до последнего... четверо убитых, трое раненых... там они...
там, - повторил он и, зажмурясь так, что оттененные синевой веки его нервически задергались, выкрикнул с неистовством:
– Прицелы! Прицелы сюда, Ремешков!
Новиков шагнул к Овчинникову, за подбородок поднял его голову, очень медленно сказал:
– Мне прицелы твои не нужны, - и спросил без намека на жалость: Контужен?
– Вот здесь, - выговорил Овчинников, закрыв глаза, потирая под изодранной пулями телогрейкой левую часть груди.
– Вот здесь крыса грызет, лапками копошится, раздирает... от виденной крови... Я все сделал, все... Понимаешь, Дима.
Он назвал Новикова по имени.
– Нет, - неверяще ответил Новиков.
– Не понимаю. Где люди? Где люди, лейтенант Овчинников?
Он не испытывал жалости к Овчинникову, как не испытывал жалости к себе: то, что порой разрешалось солдату, не разрешалось офицеру. До последней минуты не мог согласиться, что Овчинников даже в состоянии полного разгрома ушел от орудий, оставив там людей, которые жили еще...
– Так вон ка-ак, - опадающим голосом, вдруг произнес Овчинников и открыл глаза, в упор встретясь с безжалостным, непрощающим взглядом Новикова.
– Вон ка-ак? Арестуешь? Под суд отдашь? На, бери! Я готов! Я на все готов. Я десять танков сжег... а это не в счет! Не в сче-ет?..
С перекошенным лицом он бросил под ноги пистолет, рванул на себе офицерский пояс, стараясь расстегнуть его, потянулся к погонам под телогрейкой.
– Отдавай под суд!.. Отдавай!
– Прекрати истерику! Встань!
– тихо приказал Новиков и, когда Овчинников, как-то ослабнув, встал, весь растерзанный, опустошенный бессмысленным взрывом ярости, он опять приказал: - Подыми пистолет. Вон там, за ровиком, землянка. Даю тебе час. Выспись. Приди в себя. Марш!
– Товарищ капитан, гляньте-ка, что это они? А?
– послышался сзади голос Степанова.
– Что там?
Нежаркое осеннее солнце поднялось в скопившейся хмари над грядой Карпат. Жидкие, косые полосы его лились в котловину, гремевшую боем. Она светилась автоматными трассами, вспышками выстрелов, густым пламенем горевших танков. Столбы разрывов сплошной стеной вырастали и там, где была позиция Овчинникова, и там, на блестевшем озере, где наводили переправу немцы: вела огонь наша артиллерия из города. Смутные квадраты танков, обтекая минное поле, отходили к лесу, к ущелью. Они отходили - это было ясно Новикову. Может быть, утро мешало им. И внезапно там, со стороны орудий Овчинникова, дважды мелькнуло горизонтальное пламя в направлении танков. И Новиков с дрогнувшим сердцем, не сомневаясь, что это стреляло еще какое-то живое орудие, быстро посмотрел на Овчинникова - землистая серость покрыла тиком дергавшееся лицо лейтенанта.