Последние залпы
Шрифт:
"Прорвались к озеру? Смяли Овчинникова?" - мелькнуло у Новикова, и он, чувствуя горячее нетерпение, повернулся к орудию:
– Где снаряды? Скоро снаряды?..
Почти слитный троекратный взрыв снова потряс высоту, аспидные шапки дыма упруго всплыли из месива огня возле позиции Овчинникова. И вслед мигнул горизонтальный всплеск выстрела. Опять мигнул. И Новиков понял: танки, продвигаясь к озеру, вошли в минное поле, подрывались там, и там живой взвод Овчинникова все еще вел огонь по ним...
"Молодец Овчинников! Молодчина!
– хотелось отчаянно крикнуть
– Молодец!.."
В то же мгновение скопище дыма растянулось над берегом, в просветах блеснула вода, и Новиков отчетливо увидел: озеро наполовину было замощено темными полосами понтонов, протянутых от левого и правого берега. Фигуры немцев бегали вокруг стоявших на берегу грузовых машин, снимали круглые тела понтонов. И стало ясно теперь: немцы обошли Овчинникова, прорвались к озеру.
– Второе орудие! Алешина!
– не скомандовал, а скорее глазами приказал Новиков, и когда связист Колокольчиков вызвал второе орудие и когда зазвенел в трубке возбужденный голос Алешина: "Товарищ капитан! Четыре танка мои!"
– Новиков оборвал его:
– Сколько на орудие снарядов?
– Одиннадцать! Сейчас подвезут еще!
– Посмотри внимательней на озеро. Видишь переправу?
– Вижу, товарищ капитан!
– ответил Алешин и спросил быстро: - А как Овчинников?
– Наводить точнее, все одиннадцать снарядов по переправе, давай!
Снаряды Алешина подняли воду около понтонов, что-то смутное и
длинное косо поднялось в воздух, упало в дым. Но две низкие грузовые машины не попятились, не отъехали от берега, стояли неподвижно. И фигуры немцев возились возле них, упорно стягивая, волоча грузное тело понтона.
"У них один выход - будут прорываться до последнего! Один выход!" подумал Новиков и крикнул связисту:
– Долго будете налаживать связь? Когда вы мне дадите Овчинникова? Когда?
Телефонист Колокольчиков, весь хрупкий, беловолосый, светились капли
пота на кончике вздернутого носа, дул в трубку, дергал с бессильным негодованием стержень заземления - делал все, что может делать связист в присутствии начальства, когда нет связи.
– Вот что! Делайте что угодно, хоть по воздуху прокладывайте линию. Но если через пять минут не будет связи с Овчинниковым, вы больше не связист!
– сказал Новиков жестко.
– Мне необходима связь! Зачем вы нужны, если там люди гибнут, а вы здесь стержень щупаете?
Жизнь человека на войне была для него тогда большой ценностью, когда эта жизнь не искала спасения за счет других, не хитрила, не увиливала, и хотя молоденький Колокольчиков не хитрил, а, лишь слабо надеясь, ждал, когда проложат связь телефонисты Овчинникова, жизнь его потеряла свою настоящую цену для Новикова, и Колокольчиков сознавал это. Не сказав ни слова, приподнялся от аппарата, провел рукой по потному носу, расширяя вопросительные ясно-зеленые глаза, как бы навсегда вобравшие в себя мягкую зелень северных лесов, нестерпимую синь озер и весеннего неба.
Сразу с нескольких сторон ударили по высоте танки. Вслед за этим короткие слепящие всполохи вертикально
Все будто расплавилось в треске, в грохоте, высота стонала, ломалась, дрожала, выгибалась, как живое тело, ровик сдвинуло в сторону. Чернота с ревом падала на него. Новиков и связист упали рядом на дно окопа, дно ныряло под ними, уши забило жаркой ватой, голову чугунно налило огнем. Раскаленный осколками воздух проносился над ними. И навязчиво, неотступно билась мысль о непрочности человеческой жизни: "Сейчас, вот сейчас..."
– Неужели конец, товарищ капитан? А?.. Неужели?
– не услышал, а угадал Новиков по серым губам Колокольчикова и увидел перед собой круглые, полные тоски и ужаса мальчишеские глаза. Этот ужас словно мерцал - мигали белые от пыли ресницы паренька.
И Новиков, оглушенный, туманно вспомнил ночь в роскошном особняке, майора Гулько, спящих солдат, Богатенкова, пришивающего крючок, и этого молоденького Колокольчикова, с неумелой нежностью обнимающего аппарат, и сонное бормотание о каком-то колодце: ему снились колодцы в конце войны...
И, подавляя жалость к той ночи, Новиков взял связиста за плечо, с силой потряс его, прокричал сквозь грохот, накрывавший ровик:
– Мне нужна связь с Овчинниковым! Понимаешь? Связь! Иначе нельзя! Понимаешь! Мне нужно знать обстановку!
– Я сейчас... я сейчас... глаза только вот запорошило...
– зашевелились губы связиста, детское лицо было все серо от пыли, казалось незащищенным; он торопливо потер кулаком глаза и, часто мигая, стал на колени, хрупкий, тоненький. Рукавом стряхнул пыль на запасном аппарате, перекинул ремень через плечо, вздохнул, вроде всхлипнул, по-мальчишески виновато сказал: Если что, товарищ капитан, то у меня матери совсем нету... сестра у меня... А адрес в кармашке тут...
И, худенький, встал неожиданно проворно, не глядя по сторонам, выпрыгнул из окопа и исчез, растаял, оставив после себя впечатление чего-то чистого, весенне-зеленого (глаза, что ли?), легко и невесомо ходящего по земле.
И через минуту, как только выпрыгнул он, исчез в горячей мгле разрывов, крутившихся по высоте, сквозь грохот, как в щелочку, прорезался писк будто живого существа - призывно зазуммерил телефонный аппарат. Новиков схватил засыпанную землей трубку, в ухо его пробился лихорадочно частивший голос:
– Я от третьего, я от четвертого, - и, мгновенно поняв, что это от третьего и четвертого орудия, то есть связь с Овчинниковым, он, не выпуская из рук трубки, вскочил в рост, желая сейчас одного - остановить Колокольчикова, рванулся к стене окопа.
– Колокольчиков! Наза-ад!.. Наза-ад!..
Но команду его заглушило, подавило пронзительно брызгающим визгом осколков, огненно скачущими разрывами мин, - ничего не было видно перед высотой, да и голос его уже не мог вернуть связиста. Новиков с тяжестью во всем теле - стояли перед глазами худенькие плечи Колокольчикова - присел подле аппарата, хватая трубку: