Последние заморозки
Шрифт:
— И очень хорошо, Алёша. Я так была счастлива, когда мы танцевали с тобой, — откликнулась Руфина, думая, что сейчас будет сказано самое главнее. А оно не сказалось.
— Мне тоже показалось, что я… Впрочем, все равно, что показалось мне и другим. Сейчас я увидел себя и тебя со стороны. — Алексей указал на отражение в пруду. — Посмотри и ты на нас со стороны.
— Я уже посмотрела и увидела то, что мне давно хотелось увидеть.
— Ты наивна, Руфина, а вода лукава. Не верь ей. Она отражает не все.
— Но и не так мало, Алёша. Посмотри.
Теперь Руфина указала на воду,
— Что ты этим хочешь сказать, Руфа?
Вместо ответа Руфина нагнулась, взяла с плотины горсть гальки и бросила её в воду. Изображения в воде пропали. Как хочешь, так и понимай.
Они молча стали ждать Ийю. Они думали о ней. И каждый своё.
Руфина старалась и не могла понять, в чем сила Ийи, этой «тонкошеей гусеницы», этой писклявой букашки с муравьиной талией. Что может привлекать в ней Алексея? Какие чары? Что позволяет ей так уверенно ходить по земле? Будто за нею неотразимое могущество красоты или у неё на руке не простое колечко с грошовым алмазиком, а перстень-талисман… Иногда Руфине кажется, что Ийя может заставить Алёшу сделать все, что захочет. И не приказывая, а как бы между прочим… Достаточно движения одной её брови, и он исполнит любое её желание.
Откуда в Ийе такая непринуждённость в поступках и в отношениях со всеми — с нею и с Алексеем? Она ему как равная равному может сказать: «Ты устал от зачётов и работы. Завтра мы поедем к истоку на лодке». И она будет грести сама, не позволив ему даже прикоснуться к веслу. Для этого нужны не такие руки. Даже руки Руфины и то бы не могли так долго грести.
И вот она уже подходит. Алёша почему-то смущён. Он будто в чем-то виноват перед Ийей.
— Я так и знала, что ты дождёшься меня на плотине, — сказала Ийя, обратившись к Алексею. А потом к Руфине: — Тебе так идёт это платье.
Руфина почувствовала вдруг себя куда более неловко, чем Капа, подносившая сегодня Серёже букетик фиалок. И то, что казалось таким предрешённым, исчезло. Исчезло, как отражение в воде.
Алёше хотелось сказать Ийе, что он её искал и не нашёл. И он сказал:
— После последнего танца я потерял тебя… Ты извини…
— Да будет тебе, Алёша. Меня так легко потерять, — сказала она, вкладывая в эти слова двойной смысл. — Мне тебя потерять невозможно, — снова прибегла она к двойному звучанию фразы и объяснила её для Руфины: — Он всегда на виду. И его легко найти.
— Кому как… — задумчиво ответила Руфина, понимавшая, о чем идёт речь. — Во всяком случае, ты его нашла, и он должен тебя проводить. Трамваи уже не ходят.
— Ну конечно, — обрадовался Алёша, — я тебя обязательно провожу!
— Это будет очень любезно с твоей стороны. Сегодня я, как никогда, нуждаюсь в том, чтобы ты проводил меня.
— И! Что с тобой, И?.. Почему именно сегодня?
— Алёша! — решила Ийя рассеять подозрения. — Я никогда так поздно не возвращалась домой. Почти километр лесом… Пусть я не из трусливых, но…
— Да-да… Я понял, я понял… Сейчас мы проводим Руфину, а потом я провожу тебя, И…
И?..
Так никто не называл Ийю. По крайней мере Руфина не предполагала, что так можно кого-то
Они пошли втроём, разговаривая о том о сём, а в общем ни о чем. И каждому стало ясно, что втроём у них никогда и никакого разговора не получится.
11
Проводив Руфину до ворот, ещё раз поздравив её с окончанием школы, Ийя и Алексей пошли дальше по спящему городу.
Сначала они шли молча. Алексей чувствовал себя неловко. Ему хотелось объяснить Ийе, что сегодня, совершенно для него неожиданно, Руфина предстала в новом свете, и этот свет, кажется, ослепил его, но сейчас вернулось нормальное зрение, и он готов раскаяться в своём мимолётном ослеплении.
— И! — начал он. — Я никогда ничего не скрывал от тебя. Я говорил с тобой, как с самим собой. Ты будто была моим дневником…
Ийя была готова к разговору. Она ясно представляла покаянное и самобичующее объяснение Алёши. И ей казалось, что она слушает повторение сказанного им, когда они шли молча.
— Алёша, не надо усложнять простого и обычного.
— Да нет. И, все это не так просто, как я думал. Мне нужно сказать тебе очень много, хотя я и знаю, что не сумею сказать всего, что хочется. У меня никогда не хватало слов…
— Тогда, Алёша, дай мне сказать за тебя. У меня хватит слов и сил…
— Ийя! — перебил её Алексей. — Ты берёшься говорить и решать за меня. Как будто тебе известно все и ты обладаешь какой-то волшебной способностью читать чужие мысли.
— Мне кажется, обладаю. Ведь я же выросла в лесу, в доме старого лесничего, которого, как ты знаешь, прозвали Чертознаем. Значит, и внучка у такого деда должна быть немножечко да чертознаинкой. Ведь я же завела тебя в лес и, заворожив там, заставила поверить, будто я тоже красива и будто меня можно без памяти любить и называть «первой, единственной и неповторимой»…
— Я и теперь могу повторить это, И!
— И повтори…
Они уже давно миновали город. Прошли мимо поперечной лесной просеки, упирающейся в старый дом лесничества, где жила Ийя, и пошли далее по просеке, ведущей к знакомому Малиновому распадку.
Буйно цвела калина. Её пьянящие ароматы куда сильнее черёмуховых. Предутренний лес тих. Дневные птицы ещё спали в гнёздах, а ночные попрятались в свои тёмные убежища.
В гулком лесу голос Ийи зазвенел ещё тоньше.
Они вскоре оказались в Малиновом распадке.
Заросли дикой малины были так густы, что, затерявшись в них, можно было спрятаться даже от луны. Бледная-бледная, она таяла над Ийей в светлеющем небе.
Сейчас можно прибегать к сотням самых различных иносказаний… Робкие цветы малины могли бы с восхищением пересказать, как прекрасно было утро, какой шёпот слышали они, как радостно было им видеть глаза Ийи, устремлённые в небо, и его слезы, сверкавшие ярче росы.
Но что могут знать цветы о чувствах Ийи, о её любви, для которой мал небосвод, но достаточно счастливой улыбки Руфины, чтобы затмить это бескрайнее небо счастья Ийи? Руфина уже затмила его. И если оно ещё кажется бирюзовым, то завтра Ийя увидит его потускневшим.