Последний апокриф
Шрифт:
Иннокентий молчал (встречая насилие, он терял образ речи и каменел!).
– На кой черт вообще, разобраться, такое сообщество, где никто ни с кем и никогда не
Снизу со скрипом и визгом приполз старый лифт, из которого на лестничную площадку выползло некое сморщенное, трухлявое существо непонятного рода, в вязаном пальто и пуховом платке (типа оренбургского!), с авоськой, полной дребезжащих бутылок из-под бормотухи.
– У нас не бумжуют! – ржаво и торжественно возвестило существо, извлекая из вязаной варежки мобильный телефон.
– А ну, как потом посмеешься! – угрюмо и с нажимом пообещало существо (действительно, наш герой при виде старухи улыбнулся!).
– Папаша, куда вы звоните? – перепугался попугай.
– В милицию, ясное дело, куда! – с астматической страстью ответило существо.
– Помилуйте, за
– Спасите, насилуют! – мощно, по-молодому заголосило существо в микрофон мобильника. – Ой, нету мне силы терпеть, так насилуют! – радостно извещало оно.
– Проша Порфирьевна! – тихо позвал Иннокентий. – Вы меня не узнаете?
Старуха (Конфуций ошибся, приняв мамашу за папашу!) заткнулась, и трижды растерянно перекрестилась, и трижды же жирно и смачно сплюнула через левое плечо.
– Иннокентий… – в отчаянии, сложив руки на груди, напомнил он.
– Иннокешка… – в испуге попятилась от него старуха.
– Ну, наконец! – с облегчением воскликнул Конфуций.
– Иннокешка, живой… – повторила мамаша (мамаша – понятно, условно, вульгарно!), и трижды подряд осенила себя крестным знамением, и так же трижды же сплюнула через левое плечо (суеверие с верой в старушечьем сердце, похоже, не ссорились и уживались!).
Конец ознакомительного фрагмента.