Последний бой КГБ

Шебаршин Леонид Владимирович

Моментально срабатывает рефлекс: я громко и категорически протестую: «Нет, я не согласен!»

(Нет, я не согласен, уважаемые товарищи начальники! Хватит, я отказываюсь быть бессловесной шахматной фигуркой в ваших коварных руках! Я буду играть по своим, а не вашим правилам.)

Я задерживаюсь после совещания и еще раз твердо заявляю, что быть первым заместителем председателя я не хочу и не буду, «…а то приму решительные меры».

– Какие же? – любезно спрашивает Бакатин.

– Совершу государственный переворот!

Шутка глупая, но она помогает завершить тягостный для меня разговор.

Бакатин

предлагает мне продолжать заниматься текущими делами комитета, пока он быстро освоится с обстановкой.

Кстати, обстановка…

– Там сторонники Новодворской пытаются лезть в здание через окна второго этажа. Внизу решетки…

– Если влезут, выбрасывайте их к чертовой матери! День продолжается. Бакатин брезгливо обходит кресло, в котором сидел Крючков, и пристраивается за длинным столом.

Я иду к себе, отвечаю на непрерывные телефонные звонки, пью чай, курю. Напряженность спадает, удается поглядывать на экран телевизора. Там происходит действо, заставляющее сжиматься сердце даже у человека, не питающего симпатий к Горбачеву. Его привели на заседание Верховного Совета России, и там ликующие победители измываются над президентом Союза. Горбачев растерян и жалок, Ельцин радостно мстителен.

Талантливые бунтари продолжают сметать все то, что было создано трудом добросовестных простаков. Бунтари в зале, простаки на улицах, на заводах, на полях, они продолжают работать.

День тянется к концу. Такой вот получился зигзаг в линии судьбы служивого человека, незамысловатой, как траектория полета пули. Когда-то какая-то неведомая сила выстрелила мной по неведомой мишени. И вот теперь пуля на излете. Она начинает что-то соображать сама.

Черная «татра» легко бежит по ночной Москве, выныривает на темную кольцевую дорогу, взвывает, прибавляет скорость – я еду домой, в Ясенево.

Чувство облегчения от сброшенного бремени, тревога за будущее, беспокойство за себя и за Службу.

Мысли отрываются от сегодняшнего дня, пытаюсь осмыслить все происходящее со мной и вокруг меня. Не только этот странный путч, не свое неожиданное вознесение и столь же внезапное низвержение. Это всего лишь суета, томление духа, жизни мелочные сны…

Что будет с разведкой завтра, когда будут востребованы новой властью ее возможности, когда и как начнет она служить новой России? Это трудные вопросы. Однако, когда речь идет о будущем, человеку свойственно, думая о худшем, рассчитывать если не на лучшее, то хотя бы на сносное. Естественно, всегда присутствует ни на чем не основанная, многократно подводившая уверенность в разумности участников исторического процесса, их способности этим процессом управлять.

Меня же неизмеримо сильнее мучит, доводит до бешенства вопрос не будущего (все в руке Божьей), а настоящего и не столь отдаленного прошлого. Я чувствую себя беспредельно униженным, обманутым и ограбленным, бунтуют остатки человеческого достоинства, возмущенного надругательством над ним. Ведь не только для того я жил, чтобы сытно есть и сладко пить. Я считал себя в меру образованным, в меру разумным, в меру порядочным человеком. Казалось, что так меня и мне подобных воспринимают и другие.

56 лет – немалая жизнь. В ней были война, голод, теснота, бедность, смерти ближних, обстрелы и осады, разочарование в людях и в

себе – обычный набор обычного русского человека моего поколения. Не о чем особенно горевать и нечему особенно радоваться. Но зачем же меня так часто и так гнусно обманывали люди, которым я обязан был верить, зачем же меня заставляли обманывать тех, кто был обязан и хотел верить мне?

Перечень предательств и лжи тягостен, но совершенно необходимо изложить его, вытвердить на память хотя бы для того, чтобы никому не позволить еще раз насмеяться надо мной, над дурацкой верой в порядочность власть имущих.

Нас предали первый раз, когда заставили поверить в полубожественную гениальность Сталина. Мы были еще слишком молоды для цинизма, для того, чтобы подвергать сомнению мудрость старших. (Может быть, идиотом был только я? Имею ли право обобщать? Уверен: имею.) Я и мои сокурсники плакали в марте 1953 года настоящими горькими слезами. Умер Сталин, черная туча грядущих горестей надвинулась на страну и на нас, ее бедных детей. Мы были слишком неопытны, чтобы за траурной пеленой разглядеть лихорадочный блеск глаз одержимых жаждой власти соратников и наследников «вождя всех времен и народов».

В 1956 году нас стали заставлять поверить в то, что Сталин был преступником (не просто знать, а поверить), что все, во что нас раньше, совсем недавно заставляли верить те же самые, сегодняшние вожди, – все это было чудовищным обманом. Унизительно даже вспоминать культик нашего дорогого Никиты Сергеевича, а затем героя Великой Отечественной войны, героя целины, героя возрождения, махрового аппаратчика Леонида Ильича Брежнева, жалкую фигуру Черненко.

В феврале 1984 года, когда стало известно о кончине Ю.В. Андропова, сидя в маленькой комнатке в информационной службе, мы гадали, кто же станет нашим вождем, и гнали прочь мысль, что это место может занять бывший заведующий гаражом и бывший заведующий канцелярией Черненко. Уже через неделю на собраниях и совещаниях зазвучали льстивые слова о «лично товарище Константине Устиновиче Черненко». В этот период уже не обязательно было глубоко и искренне верить, но совершенно обязательно было публично врать.

Обстояло ли дело по-другому при Андропове? Обаяние его личности в моем кругу оперативных работников разведки среднего и рядового эшелона было велико. Оно возрастало в личном общении с Юрием Владимировичем. Он был дальновиден, практичен и остроумен, говорил просто и по делу. Не пришло бы в голову в разговоре с ним прибегать к текущим лозунгам, привычной риторике. Случись такое, думаю, разговор был бы последним. Но и Андропов лгал и вольно или невольно заставлял нас верить в ложь и лгать самим.

Из официального лексикона исчезло слово «совесть». Ложь стала и ступенькой к успеху, и инструментом в политических играх, и условием выживания. Но совесть, человеческое достоинство могли исчезнуть без следа только в высших и приближенных к ним сферах, где пьянящий аромат власти и всесилия заглушал все.

Они врали ради власти, заставляли нас врать ради своей власти, мяли, уродовали наши души, а мы были вынуждены делать вид, что верим, старались искренне верить всей этой своекорыстной и тупой болтовне. Искренне верить, ибо иначе жить человеку, в котором сохранились хоть какие-то частицы совести, невозможно.