Последний часовой
Шрифт:
Самое же скандальное в сем случае, что Батеньков поправился, и благородные порывы оказались ни к чему. Разгневанный государь даже приказал его больше не допрашивать, потому что он низкий лгунишка. Выполняя просьбу подследственного, первое письмо царь сжег, тем самым своей рукой уничтожив показания на Сперанского.
– Изверги. И все как один любят отечество. Я чувствую себя лишним в этом якобинском раю.
Нынче утром Александр Христофорович представил государю доклад.
– С полной определенностью можно утверждать лишь две вещи. Первое: господин Сперанский знал о существовании тайного
Никс покусал губу. Ситуация была шаткой. Прошелся от окна к столу и обратно.
– Я рад, что прямых улик на него нет. Наши домыслы могут идти очень далеко. Но коль скоро вина не доказана, стало быть, и не существенна для закона. Этот человек повел себя осторожно. Будем же осторожны и мы. В сущности, против него одна его репутация. А я, признаться, посещая его дом в те же дни, что и заговорщики, и работая с ним над манифестом, не нашел в нем тех мыслей, которые хором приписывают ему недоброжелатели.
– Государь, – осмелился предостеречь Бенкендорф, – у меня такое чувство, что мы держали рыбу с гладкой от слизи чешуей, и она выскользнула из рук.
– Или держите крепче, или не жалуйтесь, – отрезал Никс. – Мне нужен этот человек.
Тут и заключалась вся метафизика.
– Если он невиновен, мы привлечем его к подготовке суда над злодеями. А если виновен в той степени, о какой мы догадываемся, то это станет для него испытанием. Во всей империи нет второго такого юриста. Кто оформит целый процесс так, чтобы мы не выглядели варварами? Чтобы закон был соблюден до мелочей? – Государь, волнуясь, снова заходил по комнате. – Наше дело простое и чистое. Если суд подготовит Сперанский, то всякий отринет мысль о каких бы то ни было злоупотреблениях. Мы немедленно едем к нему.
Вообще-то Бенкендорф собирался в Следственный комитет. Но пришлось тащиться к Армянской церкви. Явление императора в доме имело вид сошествия Спасителя в ад. Правда, ад скорее грустный, чем ужасный. Меланхоличный, нежный и полный скорбей. Елизавета Михайловна вскрикнула. Старик подался вперед.
– Я вижу, вы больны, сидите. – Николай взял стул и подставил его к креслу. – Мне надобно поговорить с вами, Михайло Михайлович. Как друг и преданный слуга моего покойного брата, вы не откажетесь выслушать.
– Я не осмеливался надеяться, – пролепетал сановник.
– Мне следовало бы приехать раньше. Простите, дела разрывают на части. Зато теперь я буду говорить, полностью обнадеженный вашей невиновностью.
Елизавета Михайловна снова вскрикнула, но уже от радости, и сделала попытку лишиться чувств, что у русских дам выходит не всегда. Бенкендорф успел подхватить ее и усадить в кресло.
– Я рад, что ваша дочь присутствует при нашем разговоре, – поклонился женщине Николай. – Ей будет отрадно услышать то, что я скажу. Боюсь, вас не все понимают и не все умеют ценить. Сперва я и сам был виноват перед вами. Мне столько говорили о ваших либеральных идеях! Клевета коснулась вас даже по делу 14-го. Но обвинения рассыпались в пыль. И я могу найти в вашем лице ревностного слугу с огромными сведениями и опытом.
– Ваше величество льстит мне, – выдавил из
– Ничуть. И у вас есть случай подтвердить мое мнение. Расследование близится к концу, материалов накоплены горы, но, откровенно говоря, члены комитета даже не знают, как подступиться к суду. Надо разработать процедуру, написать инструкции. Наконец, составить манифест, чего никто лучше вас не умеет.
– Папа, – простонала Лиза. Оба понимали все, оставленное императором за скобками.
«Бедное мое дитя! – подумал Сперанский. – Бедное мое отечество!»
– Дело тяжелое, ваше величество, – произнес он спокойным голосом. – Вам ведомо, что я хорошо знал многих из тех, кому надлежит склонить голову под топор.
– Думаю, Европа будет удивлена моим милосердием.
– Счастлив, если так, государь. Но по закону за военный мятеж смертная казнь должна коснуться практически всех.
– Мы ограничим круг несчастных, – возразил царь. – Кроме того, я планирую ввести в состав суда архиереев, прибывших на погребение.
– Это имеет свои невыгоды, государь, – немедленно отозвался Михайло Михайлович, голова которого уже заработала в привычном ритме. – Таким образом вы увеличите число членов, которые отрекутся от казни в силу духовного сана.
Кажется, подобное рассуждение смутило императора.
– Ну, что скажешь? – осведомился он уже на улице.
Закидывая ногу в сани, Бенкендорф на мгновение удержал глаза на окне второго этажа, откуда продолжали смотреть отец и дочь.
«Лучше промолчу».
Красивая женщина не бывает ничья. Поэтому когда на торжественном приеме восхитительная вакханка с иссиня-черными, как поздний виноград, глазами стала бросать на герцога Веллингтона многообещающие взгляды, он предпочел не поверить и отвернуться.
Дама приблизилась. Затем удалилась. Потом снова приблизилась. Старина Уорт был заинтригован. Он нравился слабому полу. Но лет пятнадцать назад. Сейчас солидный политик, в прошлом герой нации, сэр Уэлсли был не настроен на шалости. Его приезд в Петербург – дело тонкое и не во всем понятное ему самому.
Он не слишком любил покойного царя. Александр отвечал взаимностью. Как девушка ревнует к своей красоте, лысый Ангел ревновал к славе. Восторги публики по поводу победителя при Ватерлоо беспокоили его, как камешек в сапоге. Теперь он мог не волноваться. Собственные похороны – единственный случай, когда человек, без сомнения, – пуп земли. Все разговоры о нем. Каждое слово – похвала.
Но как бы там ни было, с Александром уходила славная эпоха. Великие свершения. Снопы лавра. Моря крови. Он принял мир разодранным на части. А оставлял… сшитым живой ниткой.
Эта нитка расползалась. Если не будет найдено дело, выгодное для всех игроков, Европа снова раздробится на блоки. Турцию готовились принести в жертву взаимному согласию. Веллингтон не одобрял. Россия и без того сильна. Ее возвращение на восточное поле для гольфа, где до конца прошлого века успешно закатывала шары бабка нынешних императоров, не сулило ничего хорошего. Тем не менее следовало прощупать почву. Совершить разведку боем, как он это называл.