Последний дар
Шрифт:
— О чем ты? — спросила Мариам.
— Там я ходил в школу, — сказал он.
Она попросила написать слово — хотела узнать, как оно пишется. Ему надо было бы продолжать. Дети уехали, времени стало больше, можно было продолжать рассказ, но он умолк, и она не просила его рассказывать дальше.
Наверное, учителя нервничали из-за автобусов: ездили они не так часто, но появления их нельзя было предугадать. Иногда они час не появлялись и больше, и вдруг вылетал неизвестно откуда набитый людьми автобус и останавливался у рынка. Если он ехал в город, то загружался продуктами, а если из города, то останавливался, чтобы высадить людей. Этот рыночек был маленькой пыткой для детей. Они не могли оторвать взгляд от кипучей деятельности под деревом. Учителя требовали от них полного внимания, а это значило, что они были обязаны смотреть прямо перед собой, даже когда учили наизусть таблицу умножения или слушали учителя, читавшего какой-нибудь рассказ. Отвлекшемуся непременно доставалось по уху. И непременно — мальчику, девочек учителя-мужчины не били, а учителя все были мужчины. Если учитель стукал девочку, приходили с жалобой ее
Если что-то случалось под деревом — драка или кто-то падал с велосипеда, — вся школа — ух! — вскакивала на ноги, забыв об учителях. Вспоминая это, Аббас улыбался. Учителя изо всех сил старались поддерживать тишину и порядок, словно это было делом их чести. Иногда, стоило кому-то почесаться или заерзать, они воспринимали это чуть ли не как свой позор. Как же они любили покорную тишину! Но долго поддерживать ее они не могли. Не могли всё время держать детей в узде. Вечно что-то случалось: маленький бунт, взрыв смеха, дерзкий мальчишка, нечувствительный к пощечинам.
После стольких лет, после всего, что случилось потом в жизни, это время представлялось безмятежным. Он ходил в школу, работал на земле, иногда шатался с другими мальчишками. Самое памятное было связано со свадьбой сестры Фавзии. Она была самой старшей из них и уже упрямилась, бунтовала против отцовских порядков, весь день ныла и жаловалась тонким голосом, вставала на дыбы после каждого выговора, убегала и где-то пропадала часами. Ей было тогда лет семнадцать, и эти исчезновения сильно ускорили ее замужество. Нельзя, чтобы девица пропадала где-то часами. Чем она там занимается, портит себе репутацию и позорит семью? В свои одиннадцать лет Аббас еще не знал, как устраиваются такие дела, но жених ей был найден, и приготовления к свадьбе начались.
Отец без конца жаловался на траты. Расходы на свадьбу съели все его сбережения, говорил он. Никто ему не верил, хотя известно: свадьбы оставляли семьи нищими. Родители тратили всё накопленное или залезали в долги, чтобы дать серебро, золото и деньги в приданое. Устраивали пир, чтобы все родственники и любой присоседившийся бездельник могли набить животы жарким и мороженым. Раскошеливались, чтобы не было позорных сплетен. Их называли бы скупцами, если бы они не наполнили жадные животы гостей, которых даже не приглашали, но не могли прогнать. Отец не возражал против того, чтобы его сочли скупцом. Таким он слыл уже, и его это нисколько не смущало. Но раскошелился по полной, как полагалось. У него нет выбора, твердила ему жена, иначе он опозорит дочь. Так что накрыли богатый стол, приехали повара из города со своими котлами, блюдами, сбивалками для мороженого. Детвора возбудилась немыслимо. Недалеко от дома привязали теленка, он жалобно мычал, словно знал, что его ожидает, а рядом сидели, жужжали мальчишки. Ждали, когда придет резак и зарежет его. Пришел, но разогнал их перед тем, как начать. Развели костры из душистого дерева, и в воздухе повис аромат бирьяни. Заиграли барабанщики, из города и других мест потянулись гости. Женщины ушли на площадку, отгороженную пальмовыми ветвями, а мужчины оставались под навесом, здоровались, разговаривали, хлопали друг друга по плечам, смеялись. Отман отложил свою короткую мотыгу, он был в новом канзу — белом халате, специально сшитом по этому случаю, — и в куфии, шапке без полей. Ее подарил отец жениха. На плечи он накинул шелковый платок, извлеченный из сундука в его спальне и пропахший камфарой. Ему как-то удалось подавить огорчение, вызванное безумными тратами, и даже выглядеть отчасти горделиво в новом убранстве. Потом были пир, барабаны и пение до поздней ночи, и мальчишки, спрятавшись в кустах, глядели на женщин, танцевавших за пальмовой оградой.
Да, свадьба Фавзии была самым памятным событием того времени, хотя нельзя сказать, что всё прочее было невыносимо. Он любил дождь, любил смотреть, как множатся лягушки и со всех деревьев еще долго капает после дождя. Ему нравилось в школе, и даже работа на ферме была терпимой, и иногда поездки в город с Кассимом, как это происходило уже годами: отвезти продукты своему торговцу на рынке. Потом побродить по улицам, зайти в кафе, съесть булочку и выпить сладкого чая с молоком.
Наконец в шестнадцать лет он сдал экзамены и поступил в городской педагогический колледж. Правда, колледж был не в городе, а в шести милях от него. Несколько раз он видел его во время поездок на рынок. Здания были белые, с длинными верандами и красными крышами. С дороги он казался каким-то дворцом у моря. Некоторые здания были общежитиями для студентов, живших на других островах. Местных же ежедневно привозил из города автобус колледжа и в конце дня увозил. Узнав, что принят, он взял взаймы велосипед и поехал из Мфенесини в колледж. Дороги было всего миль десять. Он побродил по территории, вышел на берег и сразу полюбил это место. Но отец ничего не желал слышать, упрямый тиран. Он сказал, что хватит, отучился — и больше, чем надо, — на всю жизнь хватит. Наигрался, наразвлекался, пора домой — растить окру и баклажаны и не придумывать новые расходы на учение, форму и книги. Против папаши восстала вся семья, даже мама. Кассим обозвал его в лицо скупердяем, сказал, что он своей жадностью всем испортил жизнь. Отец погнался за Кассимом с палкой, ругая его за дерзость и неуважение, но брат, и убегая, не переставал обличать. Кассиму был двадцать один год, он мог легко отнять у отца палку и мигом сломать пополам, но с отцом так не поступают, по крайней мере в той стране, где они родились. Ты либо даешь себя избить, либо убегаешь. Споры длились целыми днями, мать и братья включались по очереди, надеясь взять вредного старика измором. Ничего не добились.
Деревня была маленькая — даже о семейной ссоре сразу становилось известно, тем более что Отман-скупец и сам был не прочь рассказать там, под деревом,
Мариам тревожилась: Аббас делается ей чужим. Как поведет себя — не угадать. Подолгу не шевелится, смотрит иногда так, словно не понимает, кто она. А бывает нежен, держит ее за руку, как будто боится, что она исчезнет из виду. Доктор Мендес предупредила, что Аббас может о чем-то забывать, как будто теряет память, — но это, возможно, временное. Она делала всё, как доктор велела, и давала назначенные лекарства. Аббас слушался ее, во всем полагался на нее — как правило. Но иногда упрямился, становился груб, плакал от боли и прогонял ее.
Она беспокоилась из-за детей — они не должны думать об отце плохо, не надо, чтобы виделись с ним, пока он не станет спокойнее.
Шли дни, Аббас немного окреп, хотя не настолько, чтобы пройтись до библиотеки раз в неделю, как советовала врач. Ох, эта врач! Аббас в его состоянии даже дорогу к библиотеке не найдет. Она сама пошла в библиотеку, взяла аудиокниги, которые, по ее представлениям, он захочет слушать. Ночами она лежала на своей койке, прислушивалась в темноте к его возне на кровати и с ужасом думала о том, что дети могут споткнуться, потерять свою дорогу в жизни, лишиться отца.
В первые недели весны Аббас стал лучше спать. Ему прописали что-то для улучшения сна, и, может быть, помогали теплые одеяла. Из-за снотворного он плохо соображал, проснувшись, но, по крайней мере, высыпался, и отдых прибавлял ему сил.
2. Переезд
Когда Анна впервые увидела соседку, та была в саду — то исчезала из поля зрения, то появлялась с видом человека, всецело поглощенного своей работой. Анна увидела ее из тыльного окна на втором этаже, когда показывала рабочим, куда ставить коробки. Увидела мельком — но мелькнула та несколько раз: худенькая женщина с длинными светлыми волосами, в джинсах и ботинках, с засученными рукавами высаживала рассаду из баночек от йогурта на подносе. Она поднялась с корточек и пошла к дому, как будто торопясь унести рассаду под крышу. Анна поняла, что это отчасти представление: полагая, что за ней наблюдают, она хочет изобразить вежливое безразличие к зрителю — просто занята своим делом. Анна подумала, что соседка ее, возможно, рисуется перед публикой. Когда та показалась снова, Анна отошла от окна и почувствовала, что соседка кинула взгляд в ее сторону.
В тот день они переехали. На этот раз обошлось без дождя, был теплый и солнечный мартовский день. Прежде при каждом переезде круглый день лил дождь, добавляя неудобств и беспорядка. Это был первый переезд с Ником — или второй, если считать тот, когда они решили поселиться вместе. В тот раз она переехала из дешевой съемной комнаты в квартиру Ника в Уондсворте. На самом деле скорее в Тутинг, чем в Уондсворт, но «Уондсворт» звучало солиднее. Не только звучало, когда тебя об этом спрашивали, но и думать так было приятнее. Тутинг ассоциировался с ремонтным депо, скотобойней и психиатрической больницей. Комната, из которой она переехала, находилась в Тоттенхеме — у наивного и благодушного первым делом рождалась мысль о замечательной футбольной команде. В тот переезд ее удивило, сколько добра у нее накопилось и втиснулось в единственную комнату. Когда она переезжала в Уондсворт, фургон, заказанный Ником, был набит битком. Почему-то Ник решил перевезти всё за одну поездку. Он отнесся к этому как к забаве, к спортивному вызову, но настроен был решительно. Когда разгружали фургон, ее цветы поломались, у одного старого стула отломилась ножка, гладильную доску повело. К счастью, ничего ценного не повредили. Да и не было у нее ничего ценного — она сказала так, просто чтобы подразнить Ника. Ничего страшного, хотя и грустно было видеть порчу полезных и хрупких вещей. Всегда так при переезде: пот, воркотня, неаккуратность, а затем хаос, постепенно сменяющийся порядком. Ей нравились эти минуты поздним вечером, когда всё неотложное сделано и расчищено место для первого ужина в новой квартире. Влажные волосы и перепачканные газеты на полу только добавляли привлекательности жареной рыбе или тому, что она успевала состряпать в перерыве между уборкой в ванной, включением бойлера, распаковкой предметов первой необходимости. Теперь, на этот раз с Ником, она могла с улыбкой вспоминать неудобства, со смехом — самые трудные моменты и уже поглядывать с удовлетворением на то, что ими достигнуто. Она подумала (было такое чувство), что здесь даже кровать с просевшими пружинами и старым продавленным матрасом сулит небольшое, но занятное приключение.