Последний дар
Шрифт:
Потому что переезд — это начало, складывание из кусочков и мелочей чего-то нового, еще одна попытка устроить на этот раз жизнь правильно. Она имела в виду мирные переезды из квартиры в квартиру, что происходит с людьми, когда они молоды и не очень обременены: знают кого-то, кто переезжает из приятного жилья в более хороший район города или в более просторную квартиру, а плата за жилье, как ни странно, такая же или чуть-чуть больше. Но чаще всего переезды совсем не такие, бывало, напоминал ей Джамал, разгорячаясь из-за несправедливостей, чинимых его возлюбленным иммигрантам, искателям прибежища. Она и сама об этом знала, но порой Джамал не мог сдержать страсти. Для миллионов, говорил он с дрожью в голосе, переезд — это момент отчаяния и краха, поражения уже неизбежного, отчаянное бегство от плохого к худшему, с родины на чужбину, из граждан в бездомные,
И она сказала ему:
— Ты уверен, что понимаешь, о чем просишь меня? — Подразумевая: «Понимаешь, от чего ты просишь меня отказаться и как я должна смотреть теперь на наши отношения?»
Он сказал:
— Да, понимаю. Всё у нас получится.
Оба улыбнулись; это означало, что они поняли друг друга.
Причиной переезда было то, что Ник получил свою первую академическую должность, сделал первый шаг в карьере, к которой так стремился. Вообще-то, начать ему полагалось бы с сентября, но из-за чьей-то болезни, чьего-то академического отпуска и других нескладиц, которые она не вполне могла понять, на его кафедре образовалась нехватка людей, и его спросили, не может ли он приступить как можно скорее. Он приступил немедленно — ездил из Уондсворта в Брайтон весь январь и февраль (как раз первые недели болезни отца), а она занималась формальностями, связанными с увольнением. Работа ей нравилась, но ей было интересно, что их ждет впереди, как повернется жизнь. «Интересно ведь, правда?» — говорил Ник. Если она ушла с работы, это не значит, что они останутся вовсе без денег. Он будет получать жалованье всё лето, то есть не придется искать подработку в кафе, и у нее впереди достаточно времени, чтобы к сентябрю найти постоянную должность. А пока что они стали подыскивать съемную квартиру.
Наняли транспортную контору — перевозку оплачивал отдел кадров университета. Это было первое ее знакомство с грузчиками. Они приехали в восемь часов утра, за два часа всё упаковали и перенесли в машину: мебель, коробки, растения в горшках. Вежливые, дружелюбные, говорили ровно столько, сколько надо, чтобы не надоедать. Это удивило. Она ожидала, что они будут грубыми, недовольными тем, что вынуждены зарабатывать тяжелым физическим трудом, а оказались вежливыми, и с ними было легко. Они с благодарностью принимали чашки с чаем по ходу работы и как будто были приятно удивлены неожиданным гостеприимством. Работали споро — она даже огорчилась, что работы не так много, нет у них возможности в полной мере проявить свое мастерство.
Она думала прежде, что будет испытывать неловкость при виде того, как чужие возятся с ее вещами, хотя они вдвоем вполне бы справились с переездом. Она всегда переезжала самостоятельно — разве что случайно кто-нибудь пособит, — и зачем им всё перевозить? На что им эта старая кровать со сломанной спинкой? Почему не купить новую там, на месте? Она подумала, что, наняв транспортную контору, они взяли дурной пример с людей более обеспеченных и ленивых, которые платят за то, чтобы кто-то утруждался вместо них, дышал бы, например, если бы это было возможно. Но неловкости она вовсе не испытывала, наоборот, ей было приятно, что ее мнением руководствуются в разных мелких вопросах. Это была любезность грузчиков: делать вид, что она может распоряжаться, а они всё выполнят. Ее грело это чувство — что она в состоянии приказывать, хотя платил за это отдел кадров. Она сознавала, что удовольствием этим обязана Нику и ему это тоже приятно. «Университет неплохо с нами обходится, а?» — сказал он. «Если бы тебе еще предоставили машину, я почувствовала бы, что мы действительно растем», — пошутила она.
Дом был маленький, с белыми стенами, парадная дверь голубая; Анне их мебель казалась громоздкой, но диван и стулья вошли легко. Кровать отправилась наверх, покорно, как ягненок. Послушно заняли свои места письменный стол, плита и холодильник. Если бы они с Ником занимались этим сами, были бы дискуссии о том, чтобы снять
— Ты видел нашу соседку? — прислонясь к его боку, спросила она тихим голосом, словно их могли подслушивать. — Она возилась в саду, что-то высаживала. Такая деловитая…
Он обнял ее за талию, она прижалась к нему. На несколько секунд закрыла глаза, ощущая, как разогревается в предчувствии близости. Он отпустил ее и подошел к окну. Посмотрел на двор и задернул шторы, словно заслоняясь от неприятного зрелища.
— Нет, не видно ее, — ответил он, просто чтобы что-то сказать. Понятно было, что его мысли заняты чем-то другим. — Какая из себя?
— Худенькая, светлые волосы, важная, — сказала она.
Он посмотрел на нее долгим взглядом, как бы обдумывая ее слова.
— Не в моем вкусе, — сказал он.
Она улыбнулась, ожидая, что он улыбнется в ответ, что сейчас подойдет к ней.
В этот первый вечер в съемном доме Ник зажарил баранину, купленную у мясника по соседству. Он заметил мясную лавку на центральной улице, когда они приезжали смотреть дом, — и овощную, и булочную, и отметил это как неожиданную удачу, остаток уходящего образа жизни. Закончив со шторами и не дожидаясь отъезда рабочих, он пошел за первой покупкой, за бараниной, и рассказал о двух пожилых мясниках, похожих на братьев и обслуживавших покупателя со старомодной любезностью. Она подумала, что и он постарался их очаровать своей победительной улыбкой, выказывая почти мальчишескую радость от нового знакомства.
Анна спустилась вниз и позвонила матери, и мать весело дивилась ее рассказу — о том, как удачно всё прошло, и какой погожий выдался день, и какие сноровистые были рабочие, какая просторная спальня, какой складный у них домик, — и голубой двери, и уже работающему телефону. Боялась позвонить по новому номеру, сказала мать, — вдруг не туда попадет или что-то выключится на линии. Анна старалась не раздражаться. Мать сказала «выключится на линии», как будто это был технический термин, обозначавший неожиданные капризы связи. У нее бывали такие опасения, как будто она думала о других местах, где всё делается иначе и простейшие дела связаны с особыми трудностями.
— А что может выключиться на линии? — спросила Анна.
— Не знаю. Если позвоню, когда там еще не готово, на твоей телефонной линии может что-то испортиться.
«Выключиться», — подумала Анна.
— Как может повредить линию телефонный звонок?
— Не знаю, извини, Ханна, но, когда что-то портится в механизмах, это такая морока… Но скажи, Ник доволен? Ему нравится дом?
— Конечно нравится, — раздраженно сказала Анна. — Иначе мы бы сюда не переехали. Он с удовольствием готовит обед и запускает Майлса Дэвиса на полную громкость. Слышишь сейчас?
— Да-да, очень мило, — сказала мать без большой убежденности, хотя Анна объясняла ей, что мир меняется и мужчина может стряпать с удовольствием.
— Как он? — спросила Анна.
Она старалась подавить неприятное чувство, вызванное собственным вопросом, — не только потому, что вопрос был обязательным, но из-за ответа, который предстояло услышать. Что скажет мать? «Ему лучше (хуже не стало)», «ему хуже (лучше не стало)». Она не скажет: «от второго удара он мог умереть». «Лежит немой, у него недержание, стонет жалобно и изводит меня не знаю как». Она не могла так сказать, это прозвучало бы жестоко и сама выглядела бы бессердечной — а возможно, она и не думала так. Пусть Анна сама думает, а мать никому не признается в таких мыслях, пусть он, упрямец, уйдет тихо — по крайней мере, она оставит его наедине со своими тайнами и молчанием. Джамала беспокоило, что кроется за его молчанием, а она устала от этого — не от недовольства им, а от бессмысленной скрытности, нежелания что-то рассказать о себе. Она уже не пыталась разгадать тайну своего смешанного происхождения и больше интересовалась тем, кто она есть в этой жизни, а не тем, откуда взялась. И всё же она задала этот вопрос, ради матери, пожалуй, а скорее, чтобы не выглядеть в глазах матери черствой и равнодушной.