Последний день
Шрифт:
– Невежда! Могила и вычтет твои деяния, и обесценит все долги, как твои, так и чужие!
– Нет-нет-нет! Это невозможно! Мне не хватит одного дня, чтобы расквитаться со всеми счетами! Мне нужно на день больше – нет, на месяц, на год…
– Ха! Кому недостаточно одного дня, не хватит и целой вечности! Будь уверен: могила сама сведет все счеты.
– Я хочу знать час своей смерти…
– Прознав о дне смерти, ты пришел в ужасное смятение. Что же случится тобой, если ты узнаешь о часе смерти?
– … Я хочу знать и о том, как именно я умру. Лопнет желчный пузырь? Разорвется сердце? Не выдержит мозг? Я утону? Буду сожжен? Задохнусь? Поскользнусь и сверну шею? Или пробью себе голову? Меня укусит змея? Догонит шальная пуля?.. Я хочу знать, как мне суждено умереть, насколько долго будет длиться агония, какую боль мне предстоит вынести. Я хочу видеть того, кто закроет мне глаза, и мою
Да-да, она придет в себя, вспомнит наши с ней ночи. Она вспомнит, наконец, как бились наши сердца, как мы буквально растворялись в объятиях друг друга и песнях любви, забывая обо всем на свете, разумеется, за исключением самого счастья. Ее снова коснется сладкое волнение того дня, когда мы, словно воробьи, обустраивали свое гнездышко; она припомнит радость рождения Хишама и захочет его снова увидеть. Она раскается, она вернется…
Но вернется ли теперь уже моя вдова сюда вместе с ним? Оформят ли они официально свои отношения? Сделает ли она его своим вторым мужем? Нет! Я не хочу, чтобы он спал в моей кровати, ел моей ложкой, пользовался вещами, оплаченными мною своей кровью, сердцем, мыслями! Никогда этому не бывать! Ни-ко-гда!
– Ха-ха! Даже если всему этому суждено случиться, то какое тебе-то, увальню, спокойно лежащему в могиле, будет до того дело?
– Бр-р-р. Какая мерзость!..
Час второй
Не верю, не верю даже самому себе. Прошел час с тех пор, как меня разбудил какой-то голос. Целый час. Целых шестьдесят минут. Я-то по-прежнему сижу в кровати, подперев руками голову, которая вот-вот разорвется от толпящихся в ней картин, призраков, звуков, воспоминаний и мыслей.
Если голос не соврал – а он не соврал, – то мне остается жить всего двадцать три часа, а потом уже в моем доме столпятся молящиеся, соболезнующие близкие и кладбищенские рабочие, со всех сторон посыплются корявые пожелания «царствия небесного»… И вот, доктор Муса ал-‘Аскари отправится отдохнуть от земных хлопот в свое последнее пристанище. Черви быстро сделают свою работу и освободят кости от мяса, а лицо покойного постепенно скроется от человеческих глаз и сотрется в человеческой же памяти. Его голос навеки смолкнет… И ни солнце, встающее утром, ни звезды с луной, просыпающиеся ночью, даже не спросят: где этот доктор Муса ал-‘Аскари? Что же он не открывает глаза перед нашим светом? По весне зацветут в саду кроваво-алые розы, но они тоже не спросят: где доктор Муса, что когда-то приходил целовать нас? Соловей, свивший гнездо в кустах жасмина прямо под моим окном, как обычно, начнет петь и даже не подумает спросить: где же доктор Муса, отчего он не слушает мои трели?.. Да, роза и жасмин забудут о посадивших их руках, а соловей и не вспомнит о том, что он всей своей жизнью обязан моему жасмину и моему же окну.
По-прежнему будут сменять друг друга сезоны, годы и поколения, ровно до тех пор, пока того будет желать Господь. Мои кости рассыплются в прах. Земля забудет, что она хранит нечто, бывшее частью моего тела, воздух – что в нем витало и мое дыхание, а море – что в нем есть и мои слезы (и даже моя слюна). Вселенная напрочь забудет о том, что некоторое время назад в ней существовал Муса ал-‘Аскари – и вот, Муса ал-‘Аскари исчезнет, будто бы и не бывало его вовсе.
Но кто же расскажет миру о моей смерти, если я умру дома? Здесь нет никого, кроме служанки по имени ’Умм Зайдан и моего Хишама. ’Умм Зайдан – невероятно глупая неграмотная женщина, и, если бы она не была нищей, престарелой вдовой, которая, при всем при этом, отлично готовит, убирает дом и чуть ли не молится на Хишама, я бы не терпел ее глупости целых пятнадцать лет. Ее сердце действительно чище снега, а ее богобоязненность, поистине, безгранична. Она постоянно повторяет: «Хишам заговорит… Хишам пойдет… Хишам займет важнейшее место в этом мире… Бог ответит на мои молитвы, ведь Он не испытывает человека, не помогая ему при этом».
Да, надо будет позвать ее прямо сейчас, чтобы перед
Какой бы утомительной ни была моя работа, я никогда не оставляю ее – до тех пор, пока полностью не закончу. Можно подумать, что работа – святой закон, дамокловым мечом нависший над моей шеей… Слава Богу, часто получается так, что сделанная мною работа намного превосходит то, что изначально представляют себе заказчики. При этом мне абсолютно не важно, щедр ли мой заказчик или скуп, я могу отработать заказ совершенно бесплатно. За это меня любит начальство и люто ненавидят многие коллеги.
По правде сказать, люди достаточно дружелюбно ко мне относятся, тогда как я чураюсь их всех. Они просят у меня совета в больших и малых своих делах, а я ни у кого не спрашиваю мнения о своей жизни, никому не жалуюсь на свои проблемы и усталость. Мне доверяют тайны и даже имущество – мне, человеку, который не нуждается в каком-либо «хранилище» для своих тайн либо сейфе для собственных денег. Я живу с людьми, умудряясь не смешиваться с ними: я не выпиваю с пьяницами, не брожу по улицам с хулиганами, не ставлю денег с игроками, не грешу с распутниками и не лгу с лицемерами. При всем этом я не осуждаю их, и упаси меня Господь даже в мыслях превозносить себя над кем-то!
Ханжи часто обманываются моими манерами. Радикалы еще чаще ошибаются, вынося свой первый приговор по моему внешнему виду. И ханжа, и радикал сами придумывают некие достоинства, которыми я якобы обладаю, и потому принимают меня за «своего». Но они же очень скоро разочаровываются, и, увидев мою ненависть ко всякого рода ханжеству и радикализму, спешат отойти от меня как можно дальше. Я и без них знаю, что люди не равны друг другу – да и не могут они быть равны по своим физическим и интеллектуальным способностям, морально-нравственным качествам, по дорогим им склонностям, вкусам, идеологической ориентации и силе воли. Есть те, кто близок к скалистой вершине жизни, равно как существуют и те, кто находится у ее подножия; я же принадлежу к тому народу, что носится между этими двумя точками. Я чужд и обществу обитателей вершины, и сборищу отчаянных жителей подножия, поэтому с завистью смотрю на тех, кто меня обогнал, но с жалостью и участием оглядываюсь на тех, кто остался позади, – то есть на тех, среди кого я сам был еще вчера. Что касается радикала и ханжи, то они не знают своего прошлого и, как следствие, не видят тех спринтеров, до которых им суждено бежать целые мили.
Студенты слепо верят каждому моему слову, они окрестили меня «хранителем честности и справедливости». Даже те мои ученики, кого отчисляют за неуспеваемость, не приписывают мне излишней горячности, предвзятости или высокомерия. Никто никогда не жаловался на меня товарищам, декану или, хотя бы, не пенял мне самому. «Доктор Муса не может подставить, задать каверзный вопрос или закрыть глаза на ошибки, он всегда оценивает всех честно и справедливо», – собственными ушами слышал я такие похвалы от своих студентов. Вместе с тем я чувствую на себе печать порока и очень часто замечаю, что меня от других людей отдаляют огромные расстояния, и потому буквально задыхаюсь в удавке стеснительности, общаясь даже с теми, с кем меня связывают годы приятельских отношений. Что до чужаков, то, когда меня представляют кому-то незнакомому ранее, я словно упираюсь в существующую между нами стену – не только непреодолимую, но и нерушимую. Когда я вынужден обращаться к такому собеседнику, мой язык заплетается, я не могу найти тему для разговора, пока визави не берет инициативу в свои руки. Мне крайне неудобно присутствовать на «коктейльных вечеринках» или «чайных церемониях», которые хозяева считают «удачными» лишь тогда, когда беспечность и светская беседа захватывают всех присутствующих, заставляя тех неустанно тараторить. Эти вечеринки словно превращают людей в стаи обезьян, сбившиеся где-то в лесах Конго или Малайзии, ну, или в разноцветные ветряные мельницы, которыми так любят забавляться дети.