Последний этаж
Шрифт:
— А где она живет, Серафим Христофорович?
— На Арбате, в том же подъезде, где Самарин и Родыгин. Только этажом выше. При жизни Натальи Николаевны я не раз бывал у них. Ремонтировал паркет в гостиной и делал книжные стеллажи в холле. Тогда я работал мастером в столярном цехе. Я уже и тогда был немолодой. Давно это было, а как сейчас помаю: у самой температура, а она о кошках думает, как бы они без нее не были голодны.
— О каких кошках? — Бояринову вдруг показалось, что старик заговаривается.
— О!.. Лет тридцать назад, когда вы еще под столом ползали, у нас в театре жило более десяти бездомных кошек. Бывало, зайдешь к Наталье Николаевне в гримуборную,
— Как зовут дочку Жемчужиной? — спросил Бояринов.
— Светлана Петровна. Да ее в театре многие знают. Помню ее еще девчонкой. Шустрая такая, а уж говорунья!..
Бояринов поблагодарил архивариуса за труды, вышел из-за стола, пожал его холодную костистую руку и хотел проводить до двери, но тот, как видно, не собирался уходить.
— Вы хотите что-то сказать мне, Серафим Христофорович? Неожиданно вспыхнувшая на лице старика улыбка накинула сетку морщин на его лицо.
— А вы знаете, Леонид Максимович, я ведь тоже написал в ваш альманах, и, скажу вам, не по мелочам. Ведь я в театре с тринадцатого года. Перед самой империалистической, еще мальчиком пришел в столярный цех. Правда, первые десять лет работал во МХАТе. Видел Василия Ивановича Качалова в роли Гамлета… Это было в начале двадцатых годов, был вместе с театром в гастрольной поездке по Америке и Европе. Чего только не насмотрелся!.. В каких только городах не побывал!..
Теперь Бояринов смотрел на старика, в котором он несколько минут назад видел всего-навсего до педантизма аккуратного архивариуса, совсем по-другому.
— О чем же вы написали?
— О Сергее Есенине.
— О Есенине?! Но при чем здесь Есенин?.. — удивился Бояринов, пока еще не связывая судьбу поэта с театром. — Был ли хоть раз Есенин в нашем театре?
— Представьте себе, — о Есенине. Два раза мне посчастливилось видеть его. Я запомнил это на всю жизнь!.. И ведь люблю поэзию, Леонид Максимович. После Пушкина и Лермонтова по таланту ставлю Есенина. А по исповеди души он даже выше был. — С этими словами старик достал из накладного кармана своего просторного пиджака вчетверо сложенные листы, зажатые в верхнем левом углу скрепкой, и положил их на стол перед Бояриновым.
Бояринов развернул листы и посмотрел на последнюю страницу — их было двенадцать. Отпечатаны на машинке. Статья была озаглавлена: «Это было давно».
— Даже перепечатали? — чтобы не молчать, сказал Бояринов и положил статью в папку, где у него хранились материалы к альманаху.
— А как же!.. Правда, рассказ мой непосредственно к нашему театру не относится, он скорее всего подходит к истории МХАТа, но я не мог не написать об этом. За все мои шестьдесят пять лет работы в московских театрах это был мой самый памятный день в жизни. Об этом я и написал. А внучка перепечатала на машинке. Самая младшенькая из двенадцати. Она у меня на журналистике в Университете. Ее статьи в газетах печатают. И мою статейку подредактировала. Правда, кое в чем я с ней поспорил, но потом понял, что она права. В печатании тоже есть свой порядок.
— Двенадцатая?! — Бояринов покачал головой. — Вы богатый дедушка.
— И не только богатый, но и счастливый! Трое сыновей, две дочери, девять внуков, три внучки… И все с высшим образованием! А старший внук, физик, осенью будет докторскую диссертацию защищать.
— Значит, скоро должна набежать на берег жизни волна четвертого поколения Корнеевых — правнуки?
И снова на старческом
— Уже накатилась!.. Накатилась эта четвертая волна, дорогой Леонид Максимович. И уже принесла на своем гребне четырех правнуков и трех правнучек… Но это еще начало… То ли еще будет — как поется в одной из теперешних песен.
— Хоть изредка собираетесь вместе? — чтобы не молчать, полюбопытствовал Бояринов.
— А как же?! — старик широко развел руками. — Все большие праздники отмечаем вместе. Получение аттестатов, дипломов, паспортов… — с гордостью сказал старик и, поправив галстук, принялся высохшей ладонью разглаживать морщины на щеках. — Это у нас, дорогой Леонид Максимович, уже стало, как теперь любят говорить, традицией.
— И всем находится за столом место?
— А как же!.. Столы мы ставим зигзагом. Они у нас из одной комнаты тянутся в другую. А их у нас, комнат-то, четыре. И потолочки-то не в два с половиной метра, как сейчас лепят, а около четырех, хоть второй этаж в квартире громозди… И спеть можно — соседи не услышат, стены добротные, кирпичной кладки, почитай, около метра толщины, да и полы сработаны на совесть. Бей хоть барыню — внизу не услышат. А уж летом — благодать!.. Собираемся у старшего сына на даче, в Зеленоградской. Там мы, как правило, отмечаем дипломы и аттестаты. Уж тут идет такой карнавал, что не найдешь, где свои, где гости.
— Вам в прошлом году, если мне не изменяет память, в мае было восемьдесят?
— Так точно.
— Вот, наверное, грохнули торжество?
— Не то слово!.. Собралось шестьдесят человек. Половина своих, половина родных и гостей. Я думал, из меня дух вон выйдет. После одного тоста, его сказала младшенькая внучка, что статью мне редактировала да печатала, по ее капризу меня на руках прямо в кресле пронесли по всему дачному участку, обнесли вокруг самой большой яблони, а она как раз в эту пору уж так цвела!.. Аж вся белая, как сугроб снега. И на руках поднесли прямо к столу. — Старик, расчувствовавшись, ребром ладони смахнул с глаз навернувшиеся слезы. Потом как-то с захлебом облегченно вздохнул и платком вытер со лба пот. — Тем и живу, Леонид Максимович. Они для меня вроде бы жизненного эликсира. И театр тоже люблю. Присушил он меня. На всю жизнь присушил.
— А как здоровье супруги? — спросил Бояринов и тут же спохватился: «Чего же я лезу в душу старика? А вдруг она уже давно умерла, ведь ему уже девятым десяток пошел…»
— Все болеет, — вяло ответил Серафим Христофорович. — Давление замучило.
— Счастливый вы человек, Серафим Христофорович, а вот я — уже тридцать четыре, а ни жены, ни детей…
— Как же так-то? — старик сочувственно покачал головой.
— А вот так, — Бояринов вяло махнул рукой. — Был женат, а через два года развелся. Осечка. А теперь вот, когда обжегся на молоке, дую на воду.
— Да, плохо, плохо…
— Ваш очерк прочитаю сегодня же. И если в ним есть хоть маленькое зернышко, связанное с театром — обязательно включу в альманах.
Старый архивариус склонил голову на бок и, вытянув перед собой дрожащую руку, потряс ей.
— Там не только зернышко — там дуб с корнями театра и со всей его листвой. Да еще какого театра!.. МХАТа!..
— Почитаю, посмотрю, а сейчас… — Бояринов встал из-за стола, проводил старика до двери и крепко пожал ему руку. — Спасибо вам за все: за помощь в розыске косы, за очерк и за вашу беседу. Будьте здоровы. Доживем до вашего следующего юбилея, а он не за горами — кликните меня. От театра привезем вам корзину цветов и бутылку армянского коньяка девяностолетней выдержки.