Последний этаж
Шрифт:
Немое тяжелое молчание, повитое кольцами дыма (оба жадно курили), Бояринову показалось тягостным.
— Куда же она могла пропасть Остальные-то драгоценности вашей мамы сохранились? — этим вопросом Бояринов попытался натолкнуть Светлану Петровну на мысль, которая смогла бы вывести нить ее воспоминаний на верный след.
— Вот это, право, загадка… Все мамины вещи по наследству перешли ко мне. Пропала только коса. Только она… Я и раньше несколько раз вспоминала о ней, но в горе мне было не до театральной косы.
— Не могла ли тяжело больная мама подарить ее кому-нибудь из подруг, которые
— Могла, — вяло улыбнувшись, ответила Светлана Петровна. — Мама любила дарить. А на эту косу зарились многие. Особенно Елена Деомидовна Волжанская. Помню, я была еще девочкой, когда она просила у мамы косу хотя бы на один премьерный спектакль. Кажется, это была премьера «Тернистых троп», где Волжанская играла главную роль. Уж так просила…
— И Наталья Николаевна все-таки дала косу на премьерный спектакль? — Каким-то шестым, до предела обостренным чувством Бояринов начинал мысленно нащупывать новую, пока еще смутно воображаемую тропинку в своих поисках.
— Нет, так и не дала. Как сейчас помню, та даже обиделась. Вообще у Елены Деомидовны был тяжелый характер: вспыльчивая, обидчивая, взбалмошная… За это ее кое-кто в театре недолюбливал.
— И она часто навещала вашу больную маму?
— Почти через день. Мама эту привязанность подруги очень ценила.
— Она могла подарить Волжанской косу незадолго перед своей кончиной? — мягко наступал Бояринов.
— Вполне. Мама знала, что дни ее сочтены, хотя изо всех сил старалась нам, детям и мужу, этого не показывать. Уже пошли метастазы. Об этом нам тайком сказали врачи. А потом начались такие боли, перед которыми были бессильны даже наркотики.
В голове Бояринова возник вопрос, который он боялся произнести. Причем, ответ на этот вопрос, как ему в эту минуту казалось, решит все: или тропинка его поиска, добежав до пропасти, оборвется в бездну, или она юркнет в дебри дремучего леса. Юркнет, но не погибнет, не оборвется.
— Волжанская сейчас жива?
— Жива, — весело отвечала Светлана Петровна, словно ее спросили: за окном сейчас день или ночь.
— Сколько ей лет?
— Да где-то уже под восемьдесят, если не больше. Я навещала ее в прошлое лето. Вернулась домой и почти до утра не могла уснуть. Впечатление от этого визита не давало покою целую неделю.
— Почему?
— Что вы хотите — дом престарелых, именуемый пансионатом. Даже в холле и в коридорах витает запах старости и тлена. Правда, дом многоэтажный, современный, с улицы даже красивый, со всеми удобствами, трехразовое питание, наблюдение врачей, своя библиотека, в холлах телевизоры, бывают у них лекторы, выписывают газеты… Но все равно осадок у меня на душе остался горький. Не завидую я людям, кто старость свою доживает в этих казенных домах со всеми удобствами. Уж больно тоскливо душе, когда видишь, как изо дня в день все ближе и ближе приближается к тебе она, костлявая, с косой и мерзким оскалом.
— А вы не можете дать
Светлана Петровна вышла из гостиной и через минуту вернулась с записной книжкой. Продиктовала Бояринову адрес пансионата, который он поспешно записал в свой блокнот.
— Как у нее с памятью — светло? — на всякий случай спросил он, чтобы заранее подготовить себя к встрече с престарелой женщиной, которая в молодости, по словам Светланы Петровны, была странной и неуравновешенной.
— Как вам сказать… — грустная улыбка скользнула по лицу Светланы Петровны. — Мне не показалось, что она все отчетливо помнит, даже то, что связано с театром. Особенно в последние годы ее работы. Так что в беседе с ней приготовьтесь и к ее старческим причудам, которые вам могут показаться женским кокетством. Но этот симптом старости — хронический. Особенный у актрис.
Старинные часы, висевшие в углу на глухой стене, гулко и монотонно пробили восемь раз.
— Я утомил вас, Светлана Петровна. А поэтому — разрешите откланяться. И еще раз прошу — наша встреча с вами и наш разговор — не для протокола. Поиски косы Лисогоровой пока для всех в театре секрет. — Бояринов встал и раскланялся.
Встала и Светлана Петровна.
Уже в холле, надевая ботинки, Бояринов еще раз попросил Светлану Петровну, чтобы она, в случае, если ей позвонит Волжанская, ничего не говорила о их встрече и о том, что он хочет на юбилейном вечере преподнести Татьяне Сергеевне Лисогорской сюрприз.
— Боже упаси!.. — Светлана Петровна даже всплеснула руками. — В своем благородном заговоре можете считать меня надежным союзником.
— И вообще о нашей встрече, о цели моего визита к вам, никому не говорите. Об этом пока знают два человека в театре: я и завлит. Теперь в эту тайну посвящены и вы.
— Я польщена вашим доверием! — Светлана Петровна приложила к груди руки и поклонилась, улыбнувшись. — А завтра я буду смотреть вас в роли Тузенбаха. Я уже лет семь не смотрела «Трех сестер». Последний раз в роли Тузенбаха я видела Стрельникова. Что-то он рано соскользнул с орбиты славы. А ведь какой прекрасный был актер!
— Да, актер он с пожаром в душе, но слишком рано уверовал в магическую силу порочной молитвы, — сказал Бояринов. — Многих она сбила с пути истинного.
— В какую молитву?
Бояринов встал, выпрямился во весь свой немалый рост, отчего Светлана Петровна рядом с ним со стороны выглядела маленькой девочкой, вскинувшей голову, чтобы отчетливее видеть лицо собеседника.
— Ин вино вэритас! — вскинул руку, театрально и даже манерно-выспренно произнес Бояринов, глядя на светильник, свисающий с потолка. — Эта молитва, дорогая Светлана Петровна, многих, очень многих сбила с орбиты Мельпомены. Не вам мне об этом говорить. — Взгляд Бояринова упал на фотографию юноши, висевшую рядом с бра в кованой металлической рамке, прикрепленной у овального зеркала. С фотографии печально и виновато улыбался лет семнадцати подросток с буйной копной волос, в клетчатой рубашке с расстегнутым воротом.