Последний год
Шрифт:
Вечером в царскосельском дворце царило почти праздничное настроение. Родственники и ближайшее окружение поздравляли Николая с победой над Думой. «Это его личный Эрзерум», — сказал в тосте за ужином великий князь Михаил Александрович, который в этот вечер не уставал рассказывать различные подробности пребывания монарха в Думе. Успокоившаяся царица нежно смотрела на своего смелого и мудрого мужа. В дневнике она запишет: «Все-таки я никогда не должна забывать, что Ники мужчина и ему свойственно принимать мужественные решения…»
А
Прочитав первые такие думские речи, царь пришел в ярость. Его еле уговорили немедленно не закрывать Думу — он все-таки понял, что сделать это сразу после посещения им Думы неразумно.
— Господи, неужели все это происходит в моей России? — вопрошал он с тоской в голосе…
Меж тем его Россия оставалась сама по себе — окровавленная, истерзанная тяжкой войной, угрюмая в своей еще не всем понятной решимости…
Спустя несколько дней царь уехал в Ставку. Его поезд отходил из Петрограда в полночь, он ехал на вокзал из Царского Села на автомобиле вместе с генералом Спиридовичем и личным адъютантом. В пути он не произнес ни слова, и умный Спиридович никаких разговоров не поднимал, видел, что монарх не в себе.
Было приказано — никаких провожающих. Николай никого из штатских деятелей не хотел видеть, он уезжал с уже не раз пережитым, привычным ощущением, что здесь, в столице, он оставляет весь этот неподвластный ему бедлам неорганизованности, безответственности и всяческой нечисти, а там, в Ставке, его ждет налаженная как часовой механизм военная работа, его главная работа для войны.
Царский поезд из четырех салон-вагонов стоял у пустынного перрона. Цепочка жандармов была расставлена по ту сторону поезда, а здесь только у царского вагона, вытянувшись в струнку, стоял окаменевший рослый жандармский полковник. Небрежно ему козырнув коротким взмахом руки к папахе, Николай поднялся в свой вагон. В салоне горел яркий свет, бликами отраженный в надраенной бронзовой арматуре. Окна закрыты плотными шторами. Сбросив на руки адъютанта шинель и папаху, Николай сел на угловой диван. Тишина. Все, тревожившее его еще час назад, как отрезано…
Вдруг с грустью и раздражением ему вспомнилось прощание с женой. Он всегда расставался с ней неохотно и потом тосковал всю разлуку, но сейчас к грусти примешалось раздражение. Весь вечер и последние их минуты она говорила ему о делах, терзала его душу, и без того уставшую от всего, что было там, в Царском Селе, его жизнью все эти дни, одна Дума чего ему стоила… А она говорила, говорила, и невозможно было ее остановить… Тот ей не симпатичен, и она его боится, а тот ей нравится, а он обойден вниманием двора, про того Друг сказал, что ему нельзя верить и его надо гнать, а тот, наоборот, свято верен династии, и его надо куда-то назначить — он всего, что она говорила, даже не упомнил. Ну
Поезд так плавно тронулся, что он этого не заметил. Только когда бесшумно открылась дверь в коридор вагона, он услышал глухой рокот колес. В дверном проеме возник генерал Спиридович:
— Разрешите, ваше величество? — Царь кивнул, смотря на генерала настороженно — неужели и он с какими-нибудь делами?
— Разрешите доложить? Поезд отошел в ноль семнадцать, наружная температура минус девять градусов.
— Заметно потеплело, — равнодушно заметил царь. — Присаживайтесь… — Он пододвинул к генералу лежавшую на столе коробку папирос… — Хотите?
— Спасибо, ваше величество, стараюсь курить поменьше.
— Поверили докторам?.. — Николай взял папиросу, генерал мгновенно протянул ему зажженную спичку. Пустив дым к потолку и следя за ним, царь сказал — Меня папироса часто успокаивает… или отвлекает, что ли… Мы отошли в семнадцать минут первого, а помнится, отправление предполагалось точно в полночь?
— Пришлось заменить помощника машиниста, — нахмурил красивое лицо генерал… — Он пришел после свадебного пьянства, глаз открыть не может…
Николай сдвинул брови к переносице:
— Как? На моем поезде пьяный машинист?
— Помощник машиниста, ваше величество, он поезд не ведет, его обязанность следить за топкой, и ему…
— Александр Иванович! — прервал его царь. — Как можно? Это же мой поезд! Если здесь дошло до такого безобразия, как можно требовать порядка на железных дорогах? Вы понимаете это? Что же это делается в России?
Спиридович молчал, проклиная себя за то, что сказал правду о причине опоздания отправки поезда.
— Ваше величество, это входит в круг моих обязанностей, и я могу заверить вас — уже идет строжайшее расследование этого безобразного случая.
Царь ударил кулаком по столу, лицо его мгновенно побагровело:
— Отправьте мерзавца в солдаты! Проследите, чтобы его послали в пекло! Пусть почувствует, что он пропил!
Они долго молчали. Николай все не мог успокоиться — то мучительное, неподвластное, что, казалось ему, осталось в Петрограде, вдруг настигло его в поезде…
— Где Воейков? — вдруг спросил царь.
— В свитском вагоне, ваше величество.
— Пригласите его ко мне… Спиридович понял — царь захотел выпить…
Воейков не заставил себя ждать. Когда он вошел, адъютант царя уже ставил на стол графинчик и обожаемый монархом розовый балык.
— Присаживайтесь, Владимир Николаевич, перекусим на сон грядущий… — Николай торопливо наполнил рюмки, рука у него дрожала, и в свою рюмку он перелил, рассмеялся: — Себе — от душевной щедрости. За что же мы выпьем? Давайте за наш полк. За гвардию!