Последний год
Шрифт:
Уезжал лейб-медик – Лермонтова навещали великосветские родичи и знакомые. Он видел у себя дома все тех же ожесточенных гонителей Пушкина. Они были горды своим единомыслием с мнением высоких сфер.
Оставшись один, Михаил Юрьевич либо углублялся в шахматы, либо подолгу курил трубку. Успокоение не приходило. Нет! Он еще не сказал всего, что надобно сказать палачам свободы, гения и славы. Но скажет непременно!
Глава девятая
Весть о гибели Пушкина дошла до Москвы.
Профессор Погодин задумал устроить торжественную панихиду в Симоновом монастыре. Теперь,
Но и «наблюдатели» показались подозрительны власти. Настоятелю монастыря был отдан приказ: служить панихиду, буде кто пожелает, только чередовому иеромонаху; никакого неподобающего церемониала в память частного лица не допускать.
Сам министр Уваров, управившись с петербургскими газетами и журналами, прислал строжайшее наставление московской цензуре: «охранять надлежащую умеренность и тон приличия, не допуская излишних похвал в статьях о Пушкине, буде таковые появятся».
Московская цензура все поняла: не допустила даже траурной рамки в печатном извещении о смерти поэта.
Тайный агент Бенкендорфа, приставленный для наблюдения в Москве, правильно рассудил, чего хочет высшее начальство. Он донес, что в московской публике слышится ропот единственно на то, что умершему стихотворцу Пушкину оказано слишком много внимания. А иных мнений, слава богу, нет.
Не считаться же, к примеру, с каким-нибудь литературным бунтарем вроде Виссариона Белинского, которому и помещать зловредные статьи негде. Нет, слава богу, для Белинского журнала в Москве.
Белинский мог откликнуться на смерть Пушкина только в письме, которое отправил в Петербург:
«Бедный Пушкин! Вот чем кончилось его поприще! Смерть Ленского в «Онегине» была пророчеством… Как не хотелось верить, что он ранен смертельно, но «Пчела» уверила всех. Один истинный поэт был на Руси, и тот не совершил вполне своего призвания. Худо понимали его при жизни, поймут ли теперь?»…
Письмо было адресовано Краевскому. Понятия не имел Белинский о том, что Краевский устраивал заговор против пушкинского журнала. Как негодовал Андрей Александрович на московского критика за его отзыв о втором номере «Современника»! Какими только словами не честил он Белинского в то время, беседуя с князем Одоевским!
Но теперь, став издателем «Литературных прибавлений», Краевский намеревается заарканить именно Белинского и привлечь его к работе в своем журнале, – разумеется, в желательном издателю направлении. О такой возможности он давно говорил князю Одоевскому, за что и был назван фантазером. И все-таки закинул удочку Андрей Александрович! Белинский в том же письме, где коротко сказал о смерти Пушкина, отвечал Краевскому. «…я не уступаю никому моих мнений, справедливы или ложны они, хорошо или дурно изложены». А оценивая «Литературные прибавления», и вовсе разошелся. «В журнале главное дело направление, а направление Вашего журнала может быть совершенно справедливо, но публика требует совсем не того, и мне очень прискорбно видеть, что «Библиотеке» опять оставляется широкое раздолье, что эта литературная чума, зловонная зараза еще с большею силою будет распространяться
И кто этак пишет? Голодранец, оставшийся после закрытия «Телескопа» как рак на мели, изнуренный болезнью и дошедший до крайней степени нужды!
Смерть Пушкина ошеломила Виссариона Белинского. Казалось, унесла последние силы. Но стоило только подумать о тех, кто лишил Россию Пушкина, – и сейчас же возвращались силы, поднималась ярость, для которой не было выхода. Негде сказать правдивого слова о поэте, который был совершенным выражением своего времени и залогом великого будущего русской литературы. Негде писать Виссариону Белинскому о Пушкине, но с тем большим гневом обрушится он на литературную чуму и зловонную заразу. Связь этих мыслей очевидна, но не Краевскому же это объяснять. Придет время – и журнальный «хозяин» Краевский уступит Белинскому, даст ему возможность работать по велению его неподкупной совести. Это будет продиктовано веянием времени, запросами читателей и дальновидными расчетами Андрея Александровича на журнальный барыш.
«Поймут ли Пушкина? Поймут!» – отвечает себе Виссарион Белинский. Он сам будет считать своим первым долгом объяснить, что значит для России Пушкин и что таит в себе Россия, давшая миру Пушкина.
В Москве, как и в Петербурге, о нем идут разговоры везде, где есть люди, способные мыслить и чувствовать. О Пушкине льются пламенные речи в университетских коридорах. Да что университет! На окраине Москвы, в казенном здании больницы для бедных, в невзрачной квартире лекаря Достоевского, горько рыдал шестнадцатилетний подросток Федор Достоевский. И он ли один? Навстречу Пушкину поднималось племя младое, незнакомое. Оно начинало жизнь со знакомства с поэтом.
Белинский знал от Нащокина – ему, Белинскому, протянул Пушкин дружескую руку. Его звал в помощники по журналу. Не свершилось желанное. Но он все равно будет служить заветам Пушкина каждой написанной строкой.
В тот самый день, когда Белинский писал в Петербург, траурный поезд, отправившийся из Петербурга, был уже в Пскове. Опытный ездок Александр Иванович – и тот удивился: домчали гроб Пушкина до Пскова в девятнадцать часов!
Недолгими были хлопоты у губернатора. Получили новые бумаги к уездным властям – и снова в дорогу…
По мере приближения к Святогорскому монастырю все больше одолевала Тургенева настойчивая мысль – заехать в Тригорское. Еще в Петербурге слышал Александр Иванович, что перед дуэлью имел Пушкин важнейший разговор с дочерью владелицы Тригорского, баронессой Евпраксией Вревской. Как же не узнать тайное, что должно стать явным для истории?
Жандармский капитан не расставался с Тургеневым ни на минуту. По-видимому, его больше интересовали живые, чем мертвые. Оставили гроб Пушкина на последней почтовой станции, чтобы везли его прямо в монастырь, и поехали в Тригорское.
…Несколько месяцев назад Пушкин был здесь последний раз. В ту пору весна делала только первые, робкие шаги, но уже гомонили, хлопоча о гнездовье, озорные грачи. Синевой подернулись снега на Сороти. В перекличку с колоколами Святогорского монастыря звенел, сбегая с пригорка, проворный ключ.
В аллеях Михайловского парка ветер переговаривался со старыми липами. На липах медленно колыхались черные, мокрые ветви.
Печален был одинокий поэт. Здесь провел он годы заточения. Рядом с его кельей старая нянька Арина Родионовна вздыхала о горькой участи любимца.