Последний год
Шрифт:
– Софи, вы что-нибудь понимаете?
– Ничего не понимаю, – тихо отвечала Софья Николаевна.
Пушкин к ним вернулся.
– Смеемся мы над убогим чванством и напыщенным невежеством, – сказал поэт. – Однако, когда же просвещение сметет подобные эпитафии? Что думает Петр Андреевич?
– Вы ищете политического разговора, – отвечала Вера Федоровна, – но я, право, не охотница до политики. Подите умилостивьте лучше графиню Юлию Петровну…
Жизнь Пушкиных укладывалась в обычную колею.
Александр Сергеевич, погрузившийся
– Представьте, – говорил, смущаясь, Дмитрий Николаевич, как только они удалялись в кабинет поэта, – барон Жорж совершенно предан материализму. Требует документа, обеспечивающего Екатерину, а документа, как вы сами знаете, по неразделенности имущества дать нельзя.
– Пошлите его… в надлежащее присутственное место. Пусть просвещается там будущий владетель ваших калужских или нижегородских мужиков.
Дмитрий Николаевич слушал, приложив руку к уху.
– Сдается мне, Александр Сергеевич, что барон уже взял нужные справки, но им не верит. «Не может, говорит, быть, чтобы не было лазейки».
– Тогда пошлите его к черту на рога!
– Легко вам говорить… – Дмитрий Николаевич был искренне огорчен и озабочен. – Придумал я, Александр Сергеевич, составить вроде как бы настоящую рядную запись, однако же с утверждением оной не силою закона, но нашим честным словом… Послушайте, сделайте одолжение, что я ради настояний жениха Екатерины изобрел.
Дмитрий Николаевич начал читать:
– «Мы, нижеподписавшиеся, камер-юнкер и кавалер Дмитрий, лейб-гвардии гусарского полка поручик и кавалер Иван и отставной поручик Сергей Николаевич, дети Гончаровы, учинили сию запись в том…»
Далее следовало подробное описание неразделенных имений Гончаровых, находящихся в губерниях Московской, Рязанской, Калужской, Новгородской и Нижегородской, а всего в них 2 тысячи 532 ревизских души, не считая калужских фабрик с особо принадлежащими к ним крестьянами…
– «А все сие имение, – медленно читал, заикаясь, Дмитрий Николаевич, – находится в залоге в Московском опекунском совете и у партикулярных лиц…»
Пушкин прислушался. Родословную даже этого скороспелого дворянского рода торопится дописать история. Глянул на рачительного опекуна – худо, совсем худо у Гончаровых. А у него, Пушкина, еще хуже. Хоть бы скорее перестал его мучить усердный Дмитрий Николаевич… Но тот еще только приступил к сути:
– «Как мы сами слышали от покойного деда нашего, слышали лично, что он назначает сестрам нашим, каждой по триста душ мужеска пола с принадлежащею до оных землею…»
Дмитрий Николаевич в раздумье почесал переносицу.
– А ведь и те души, Александр Сергеевич, находятся в залогах и перезалогах…
Спасибо выручила Таша – позвала к чаю.
Видимая жизнь дома ничем не нарушалась. Жених продолжал слать пылкие записки Екатерине Николаевне. Только приносил их не легкокрылый
«Милая Катенька! Безоблачно наше будущее, отгоните всякую боязнь, а главное, не сомневайтесь во мне никогда; кем бы мы ни были окружены, все равно я вижу только вас и всегда буду видеть только вас…»
Екатерина Николаевна, по обыкновению, носилась с письмом по всему дому, а потом, должно быть по ее беспечности, письмо непременно попадало на глаза Наталье Николаевне. И Наталья Николаевна читала: знакомая рука, памятные слова… Можно умереть от гнева и стыда! Но сохрани бог выдать себя Екатерине…
Барон Жорж Геккерен, ведя нежную переписку с невестой, знал, что делал. Он призвал на помощь самую могущественную из союзниц. Но неужто Наталья Николаевна ревновала? Полно! Даже сама себе никогда бы не призналась она в этом.
А рыжебородый слуга из голландского посольства приносил записки невесте каждый день. Это было тем более естественно, что Дантес опять заболел – и, пожалуй, серьезно: воспалением в боку.
Глава седьмая
Тургенев остановился в Демутовой гостинице, неподалеку от квартиры Пушкина. Он стал бывать у поэта каждый день, иногда дважды.
Бог весть, как он умудрялся кроить свое время, – не забывал никого из знакомых, а к ним относился весь Петербург; кроме того, Александр Иванович должен был готовить свои парижские бумаги для представления царю. От этого зависело будущее Тургенева, возможность поездок за границу и, стало быть, встречи с братом-изгнанником…
Александр Иванович визитировал с утра. Его можно было встретить и в посольских особняках, и на чопорном рауте, в дамской гостиной и за дружеской трапезой в модном ресторане.
Но важнее всех дел, хлопот и встреч оказались беседы с Пушкиным. Никогда еще не был так охоч и щедр на эти беседы Александр Сергеевич. В свою очередь Тургенев, если бы пришлось ему дать отчет о теперешнем пребывании в Петербурге, то, минуя все встречи, хлопоты и занятия, он заполнил бы, пожалуй, свой отчет одним всеобъемлющим словом: «Пушкин!»
Да и кому бы мог он рассказать с таким воодушевлением о пережитых волнениях и радостях кладоискателя, которые испытывал он там, где люди видят только скучную вывеску «архив»! Тургенев умеет отыскать в покрытых плесенью манускриптах и секретные замыслы, утаенные от истории, и зародыши важнейших политических событий, ускользнувшие от взора современников, и тайные пружины, которые приводят в действие государственную машину.
– Довелось мне, – начинает Александр Иванович, с трудом вмещаясь в кресле, – разыскать, как вы из моих писем знаете, биографию графа Петра Андреевича Толстого, писанную датским резидентом при дворе Петра Первого, Вестфаленом. Для печати, правда, неудобный документ.