Последний год

Зуев-Ордынец Михаил Ефимович

На ночь он положил рядом с собой Молчана. Неизвестно, что затаили против него индейцы. Может быть, он, сам того не зная, совершил кощунство, святотатство, желая спасти Айвику от огня. И когда Молчан привалился к его груди теплой спиной, он крепко и ласково обнял пса. Ведь это русская собака, выращенная русскими людьми в «Сибирской России».

Глубокой ночью его разбудил женский вопль. Он вскочил, нащупывая штуцер. Но Молчан был спокоен, не поднял даже головы, лежавшей на вытянутых лапах. Андрей прислушался. Вопли и причитания доносились из леса, и он

узнал голос Айвики. Она оплакивала жениха, горестно выкрикивая его имя. Андрею показалось, что в криках Летящей Зорянки нет искреннего горя.

Утром на месте погребального костра были вбиты четыре невысоких столба и на них повешен берестяной ящик, выкрашенный красной краской, с пеплом Хромого Медведя. А племя, круто повернув, опять пошло к юконским равнинам. Андрей знал, что индейцы идут к Сидящему Быку — так называлась одинокая вершина на берегу Юкона. Но зачем понадобился племени Сидящий Бык, тогда Андрей еще не знал.

Во время этой кочевки он не раз ловил себя на том, что ищет глазами Айвику. Но увидеть девушку ему так и не удалось.

„НА ХОЛМАХ ГРУЗИИ…"

На холмах Грузии лежит ночная мгла, Шумит Арагва предо мною…

Андрей опустил на колени пушкинский томик в самодельном переплете из мягкой лосиной замши. Этот драгоценный томик он привез из Петербурга, а здесь не расставался с ним даже во время самых дальних своих бродяжеств. Недаром же на многих страницах красно-бурые пятна раздавленной мошкары и комаров или дырки, прожженные искрами походных костров.

Он поднял глаза от книги.

Не Арагва шумела перед ним, а широкий, как море, Юкон могуче и свободно мчался к океану. Противоположный гористый его берег проступал на горизонте узенькой чертой. И не холмы Грузии, а великая равнина, радостная, по-весеннему молодая, в пышном уборе майских трав и цветов, зеленым морем окружила одинокого Сидящего Быка, куда Андрей уходил, спасаясь от проклятого гнуса. И не ночная мгла стояла в этом цветущем, ликующем мире, а северная ночь негасимых зорь с голубыми нежными тенями и серебристой дымкой. В ней и неясная тревога, и покой, и грусть.

Он снова опустил глаза на страницы книги.

Мне грустно и легко, печаль моя светла, Печаль моя полна тобою…

Печаль моя светла… Нет! Черной тенью лежит на душе подозрение и, как отрава, жжет и гложет. Это, как заноза, с годами она притупилась, но бывает вдруг, вот как сейчас, снова вонзится в душу острой, разрывающей болью.

Нельзя жить с вечной занозой в душе. Ему не будет покоя, пока он не очистит душу от отравы подозрения. Пять лет он не мог решиться на это, но теперь решил. Теперь он не отступит! Он наберется мужества и в молчаливом спокойствии вспомнит и оценит по справедливости те далекие дни. Все спит в этом сияющем ночном мире, один он будет говорить со своим прошлым. И пусть либо вернется к нему во всей чистоте ее Лизина любовь и ее верность, либо — страшное падение в черную бездну отчаяния.

Он кончиками пальцев провел

по глазам. Неожиданная горячая слеза обожгла их, и перед затуманенным взором встал старинный дом, подпертый по фронтону жиденькими колоннами, выкрашенный крепостным маляром в нелепый пегий цвет. Знали эти покосившиеся хоромы и лучшие времена, видел старый дом и буйные утехи, и праздную лень многих помещичьих поколений. Но прожиты, прогуляны, выброшены на ветер дедовские богатства, и теперь в ветхом родовом гнезде скромно живет помещик средней руки, отставной секунд-майор Гагарин.

Дряхл и хил гагаринский дом, но вечно юн, вечно прекрасен большой помещичий сад. Липовые его аллеи всю жизнь будут памятны Андрею. Здесь он впервые увидел Лизаньку Лаганскую, дочь соседа по имению. Они не знали, что отцы их, оба вдовые, обсудив однажды за чаркой домашней медовухи все pro и contra, ударили по рукам: должно Андрюше и Лизаньке соединиться узами Гименея, когда Лизанька кончит Смольный. Тогда и поместья их сольются воедино, тогда при общем сундуке смогут их дети жить в достатке, не краснея за бедность своих старинных дворянских родов.

Андрей и Лиза не знали о сговоре отцов. Они поладили и без помощи стариков. Корнет, хотя и столичного, но скромного армейского полка, и смолянка, готовившаяся выпорхнуть из надоевших институтских стен, и днем и вечерами встречались в запущенном, разросшемся, как лес, гагаринском саду. Они слушали соловьев, вздыхали от переполнявших их томительных чувств, читали тютчевские стихи и однажды, душным июльским вечером, полыхавшим беззвучными зарницами, поклялись друг другу в вечной любви. Андрей был искренен и в чувстве, и в клятве. Он полюбил Лизаньку глубоко и крепко, на всю жизнь. А Лиза?..

На юконских отмелях тучей поднялись напуганные чем-то утки. Крики их долетели до вершин Сидящего Быка, но Андрей слышал не кряканье их, а скрип снега под лакированными санями петербургского лихача. Гусарский корнет Андрей Гагарин мчится в Смольный. Сегодня в институте большой святочный бал. Он весел, на душе его светло и радостно. Улыбаясь чему-то, он тихо напевает:

Трубят голубые гусары, В ворота въезжают толпой, И завтра мою дорогую Гусар уведет голубой… [24]

24

Стихотворение Генриха Гейне. Было популярной песенкой. Музыка Ц. Кюи.

А вот и сияющий огнями Смольный. Дверь перед ним распахивает огромный швейцар, отставной гвардеец в парадной ливрее малинового цвета, обшитой золотым галуном, в треуголке с плюмажем, с длинной тростью, сияющей медным набалдашником. Точно такая же парадная швейцарская ливрея лежит и в берестяном коробе Красного Облака. Корнет сбрасывает шинель на руки институтского служителя, а сердце его замирает от нежно-вкрадчивого шопеновского вальса, льющегося сверху, из бального зала, и от радостного предчувствия встречи с Лизой.