Последний год
Шрифт:
— Не жалей меня, Лизанька. Жизнь была нелегкая, это верно. И мрак, и глушь, и гнус, и звери, и дикари…
— И одиночество, — прошептала Лиза.
— Да, и одиночество. Иногда казалось, что лес, тундра, полярная ночь и одиночество сломают тебя. Наложат тяжелую, когтистую лапу и раздавят. А если ты выстоял, не сломался? Разве это уже не счастье? Почувствовать в себе не заячью душу, а душу сильную и смелую — это большое счастье, Лизанька!
Она сидела, прильнув к его плечу. Ее волосы касались его лица, и ему хотелось погладить их. Но что-то новое, дотоле незнакомое, беспокоило Андрея в ее
— Все это мне непонятно. Может быть, все это слишком возвышенно для моей слабой и черствой души. Скотская, животная жизнь! Она погубит тебя!
Андрею вдруг вспомнилось, что и маркиз Шапрон, не дальше как позавчера, говорил с ним об этом и такими же точно словами.
Андрей удивленно посмотрел на Лизу.
— Что ты так на меня смотришь? Ты должен бежать отсюда! Не понимаю, что держит тебя здесь? Может быть, женщина? Не эта ли краснокожая принцесса?
— Отношения между мной и этой девочкой самые чистые, — строго ответил Андрей.
— Тогда что же? А… понимаю! Я вспомнила твое письмо. Золото! Очень много золота! Но что мешает тебе…
— Не будем об этом говорить! — нахмурился Андрей.
— О чем же мы будем говорить? О краснокожей принцессе — нельзя, о золоте — нельзя! А я хочу говорить именно о золоте! — Лиза вдруг необыкновенно оживилась, схватила руки Андрея и крепко их сжала. — Ты писал мне о карте золотого клада, которую дал тебе индейский вождь. Покажи мне эту карту! Это так романтично! Снежная пустыня! Дикари! Золотой клад! Oh, romantisme c'est ma passion! [71]
71
О, романтизм — это моя страсть! (франц.)
Глаза Лизы блестели. В них было нетерпеливое детское любопытство.
— Я не могу показать тебе эту карту! — твердо сказал Андрей.
— Почему? Это какая-нибудь тайна?
— Да, это тайна Мне доверили, ее, и я не могу…
— Не можешь доверить ее мне?
Лиза опустила голову. У нее было лицо обиженного и разочарованного ребенка. Андрею стало жаль ее. Мелькнула мысль: «Покажу ей эту карту! Она так огорчена и обижена моим грубым отказом… »
— Нет, не могу! — вслух ответил он на эту свою мысль. — Лизанька, родная, не обижайся. Это не моя тайна. Ты знаешь, что такое долг чести!
Лиза молчала. На глазах ее были слезы обиды.
Андрей несмело обнял ее поникшие плечи.
— Лизанька через несколько часов я уезжаю из города. Не омрачай эти последние, дорогие мне минуты!
Лиза не шевельнулась, но пальцы ее забегали по столу, комкая скатерть. Андрей подумал: «Почему сегодня у этой выдержанной светской женщины руки все время в движении, казалось бы, совсем не нужном? То она вертит в руках костяной книжный нож, то заглаживает ногтями складки на платье, то, как сейчас, комкает скатерть?»
— Куда вы уезжаете? Надолго? Зачем?
Она перешла на «вы», и в голосе ее зазвучали холодность и враждебность.
— Я еду на Береговой редут, к моему другу капитану Сукачеву. Ты
Она встала с канапе и начала нервно ходить по комнате.
— Нет, не пойму и предвижу для вас новый жестокий урок. Я предвижу катастрофу для вас! Обязанности перед индейцами вы возложили на себя из жалости, по мягкости характера, и они очень скоро вызовут у вас досаду и отвращение!
Андрей сидел, опустив голову. Он слышал холодный змеиный свист ее шелка при быстрых поворотах, слышал ее холодный голос и не решался взглянуть на нее.
— Отдать свою дружбу, свою верность этим дикарям? Продать душу скотам? — выкрикнула она с истерической злобой. — Вы мальчишка, начитавшийся Купера! Вам захотелось поиграть в благородство Кожаного Чулка?
Он молчал, подавленный непониманием и враждебностью, звучавшими в ее истерических криках. Лиза помолчала и неожиданно спокойно спросила:
— Хорошо. А что дальше? Вот вы вернулись с вашего Берегового редута Возможно, я не уеду в Петербург, а буду ждать вас в этой жалкой лачуге Что дальше?
Задай она ему этот вопрос вчера, он ответил бы ей горячо, уверенно, а сейчас, охваченный неприятным чувством все возрастающей внутренней неловкости, он сказал неуверенно:
— Я не успел еще обдумать, приготовиться… Но скажи мне только «да», позволь мне действовать, и я…
— Позволяю! И что же? Я буду блистать в местном beau monde [72] , отплясывать на вечеринках кадриль с кавалерами в смазных сапогах, вязать шарфы и косынки, гадать на картах и читать «Мертвые души», которые здесь новинка? А вы будете делать чиновничью карьеру. Вас, может быть, в столоначальники даже произведут!
72
Высшем свете (франц.)
— В столоначальники я не гожусь. И жить здесь я не буду.
— Понимаю. Поедем в ваши пустыни? Рай в индейском шалаше? Может быть, на берегу моего, Лизиного озера, чудесно-голубого, как мои глаза? Боюсь, что такой романтической жизни я не выдержу. Я не индейская или алеутская баба с луженым желудком!
— Я хотел сказать, что не буду жить вообще на Аляске. Я уеду отсюда. Аляска для меня теперь чужая земля, — ответил Андрей.
Он сидел, по-прежнему опустив голову, машинально разминая в пальцах поднятую с пола бобровую шкурку.
— А в Петербург вас не пустят. Вы это знаете.
— Знаю.
— Петербургские кретины в полицейских и жандармских мундирах думают, что стоит Андрею Гагарину появиться в столице, как он снова начнет разбрасывать герценовские издания и адские машины.
— Я не прочь от этого.
— Перестаньте! Жизнь дала вам жестокий урок. Вы много страдали, и вы имеете право на счастье… Зачем нам Петербург? На земле много чудесных мест! Париж, Италия! А Швейцария? Алмазное сияние горных вершин, развалины замков, зеленые долины, водопады! Красота ослепительная, потрясающая душу!