Последний ход
Шрифт:
Я рада, что ты считаешь себя такой остроумной, подумала я, но озвучивать свои мысли не стала. Вместо этого я придвинулась ближе к её креслу, но Ирена вдруг поднялась и подошла к каминной полке.
– То, что ты передала матушке Матильде, было зашифрованным посланием?
– Догадайся, ты же у нас тут самая умная.
– Предполагалось, что ты будешь учить меня, так вот с этой задачей ты не справляешься.
– Я как раз учу тебя. Я рассказала тебе о специальном лифчике, который тебе нужно носить, и я прошу тебя самой догадаться о послании, которое я передала матушке
Я раздражённо прошлась по комнате и остановилась рядом с письменным столом в углу. Пишущая машинка была покрыта тонким слоем пыли, как будто ею не пользовались несколько дней, на стопке бумаг лежало пресс-папье. Я взяла карандаш и постучала пальцем по его тупому кончику. Вместо того чтобы выполнять поручения в паре с кем-то отзывчивым и дружелюбным, мне придётся работать с Иреной, которая лишь придирается и всё усложняет.
– Ирена. – Когда она услышала своё настоящее имя, то развернулась и свирепо посмотрела на меня, а я насладилась своей маленькой победой, прежде чем продолжить: – Расскажи мне, зачем матушка Матильда делает свидетельства о крещении и почему в той записке был псевдоним моей матери?
– О боже, – пробормотала она, но подтолкнула меня к стулу напротив. – Как, чёрт возьми, сёстрам прятать еврейских детей без этих свидетельств? Они должны подготовить документы, чтобы члены Сопротивления смогли тайно забрать детей из гетто.
– Моя мама повезёт какого-то ребёнка к сёстрам?
– Завтра, о чём я и сообщила, упомянув, что моя мать больна. Ребёнок будет передан в католическую семью или в один из сиротских приютов сестёр за пределами Варшавы. Когда матушка Матильда спрашивает кого-то, примут ли они Божье благословение, она спрашивает, будут ли они заботиться о еврейском ребёнке. Что касается тебя, ты будешь ходить со мной, чтобы доставлять информацию и денежные средства, но не прикоснёшься к конфиденциальной информации, пока тебя не сочтут достойной – если этот день вообще когда-нибудь настанет.
Её слова задели меня, хотя я не должна была на это вестись. Несмотря на склонность Ирены постоянно напоминать мне о моей неполноценности, каждое язвительное замечание лишь подпитывало мою решимость проявить себя.
– В начале войны, когда ты присоединилась к Сопротивлению, тебе было всего пятнадцать, – напомнила я ей.
– Верно, но я была в курсе событий, а не пряталась за шахматной доской. И ещё кое-что. – Ирена наклонилась ко мне и понизила голос: – Все члены Сопротивления рискуют своими жизнями, но я не намерена терять свою из-за кого бы то ни было. Ты будешь делать то, что тебе скажу я, и если ты перейдёшь мне дорогу или подвергнешь меня опасности, я превращу твою жизнь в ад. Тебе всё ясно?
Новые угрозы. В отличие от её рассказа о том, что гестапо сделало с членами Сопротивления, попавшими в Павяк, это предупреждение меня не напугало.
Моей любимой шахматной фигурой была пешка. Это, возможно, странный выбор, ведь пешки не самые важные в игре, но когда одна из них достигает противоположного конца доски, она приобретает уникальную способность превращаться в более мощную фигуру. Ничтожная на первый взгляд пешка внезапно смещает весь баланс сил.
В этой игре я была пешкой, и каждая секунда, проведённая с Иреной, учила меня тому, как сместить баланс. Я подвинулась на краешек стула и хлопнула ладонями по её коленям, точно как она сделала утром. Её довольная ухмылка исчезла, но она и глазом не моргнула, когда я с силой сжала её колени и сверкнула самой милой улыбкой, на которую
– Яснее некуда.
Челюсть её оставалась сжатой, но глаза выражали удовлетворение, как будто мы были в разгаре шахматной партии и мой ход разрушил её первоначальную стратегию. Скоро она поймёт, что я уже не маленькая девочка, которая отступала перед лицом войны. Она поймёт, что каждое мгновение, проведённое за игрой в шахматы, учило меня разрабатывать стратегии, чтобы суметь перехитрить противников, с которыми я столкнусь, выполняя задачи Сопротивления.
Прежде чем Ирена смогла что-либо ответить, мы услышали звук поворачивающегося в замке ключа – он извещал о том, что вернулись мама и госпожа Сенкевич.
Ирена поднялась:
– До встречи, Хелена.
– Работа Сопротивления на сегодня закончилась. – Я встала и вздёрнула подбородок: – Меня зовут Мария.
Варшава, 27 мая 1941 года
Свернувшись калачиком на полу в комнате для допросов, я гадала, как долго продлится эта передышка, прежде чем Эбнер начнёт снова. Мой лоб был влажным от пота, на щеках остались солёные бороздки от слёз, и я пыталась стереть всё это с лица трясущимися руками. Во рту оставался едкий привкус рвоты.
Он может слушать мои «я не знаю», «поверьте мне», «пожалуйста» сколько угодно, пока ему не надоест. А потом что?
Когда охранники подняли меня, я напряглась, но они всего лишь снова усадили меня на стул. Я привалилась к столу, благодарная за эту паузу, и пишущая машинка снова зазвенела. Щёлк, щёлк, дзынь! Снова и снова, ведь эта женщина только и могла, что фиксировать происходящее. Губы сжаты, лицо пустое, в нём нет ни отвращения, ни сострадания. Во время особенно агрессивной серии ударов, когда я встретилась с ней взглядом, крича о помощи, она проигнорировала меня.
Эбнер сел напротив, в его налитых кровью глазах не было ни сочувствия, ни сожаления, только гнев и разочарование. Его щёки были в красных пятнах, рукава закатаны, волосы растрёпаны, кожа над верхней губой и у линии роста волос покрылась капельками пота. Многочасовые угрозы и избиение ребёнка не прошли бесследно.
Во время допроса я запрятала сведения о Сопротивлении глубоко в тайники своего разума. Но теперь я устала, так устала и так отчаянно нуждалась в стакане воды. Когда стул Эбнера заскрипел, я взмолилась, чтобы всё закончилось, но зловещий блеск в его глазах убил во мне всякую надежду.
– Приведите семью, – приказал он охранникам. – Может быть, они помогут нам освежить память девчонки. Начни с мальчика.
Он блефует. Господи, пожалуйста, только бы это был блеф. Они не станут пытать четырёхлетнего ребёнка. Но я своими глазами видела, на что они способны, и я знала, что они это сделают.
– Стойте! Пожалуйста, подождите!
Услышав мой крик, Эбнер хлопнул обеими руками по столу с такой силой, что я отшатнулась.
– Думаешь, ты такая чертовски смелая, чтобы сидеть здесь, как с отрезанным языком? – В один миг он оказался рядом со мной, схватил меня за волосы и откинул голову назад. Иглы мучительной боли пронзили кожу, а его разъярённое лицо зависло в паре сантиметров от моего. – Либо ты заговоришь, маленькая польская сука, либо я пристегну твою задницу к этому стулу, и ты будешь наблюдать, как семья расплачивается за твоё молчание.