Последний хранитель

Борисов Александр Анатольевич

Чай пили из мисок, которые приготовили для ухи. Никогда больше он так не грел, никогда не казался таким вкусным. Недаром, один из притоков этой реки называется Сахарным ручьем.

— Когда концентрация разума достигла критической массы, — продолжал рассказывать дед, — он вышел за пределы яйца. Это был Род — прародитель богов и творец мира. Он породил энергию взрыва и создал то, что люди нарекут Мирозданием. Он сам — живая, творящая мыслью, Вселенная. Все, что мы можем охватить своим разумом — лишь малая его часть. В «Книге Велеса» сказано:

«Бог —

един и множественен. И пусть никто не разделяет того множества и не говорит, что мы имеем многих богов».

Все, рожденное Родом, несет в себе его имя. Это природа, родина, родители, родичи. Все и вся в этом мире друг другу кровные братья. Будь то боги, герои, люди и камни. А ты говоришь! Ходить — это значит, перемещаться во времени и пространстве. Уж поверь мне, камни это прекрасно умеют, ибо они тоже носители Знания и могут существовать в настоящем, прошлом и будущем.

Дрова шипели, потрескивали. Язычки пламени вздрагивали. Невидимый в темноте чумазый паровозик тоже сорил искрами из высокой трубы. Он ковылял к выходу из ущелья чуть выше нас. Гулкое эхо долго скиталось, замирая по склонам…

Я очень устал и, даже, ненадолго вздремнул. Мне снились «молодые и глупые» камчатские горы, вечный дым над Ключевским вулканом. Пепел, серым снегом упавший на город и первое землетрясение, которое мне довелось пережить.

Вдруг тряхануло. Комната будто повисла в воздухе. По белому потолку наискось пролегла неровная трещина. Стены раздались в стороны. Мать подхватила меня на руки, бросилась вон на улицу. Ожидалось цунами. Уходя от гигантской волны, люди стремились в горы. С крыши дома падали кирпичи. На глазах распадались печные трубы.

Кажется, я закричал. Дед прижал меня к широкой груди, укутал полой видавшей виды фуфайки. То ли что-то рассказывал, то ли баюкал?

— Взять тот же Велесов камень, Уж как с ним боролась церковная власть! И закапывали его, и топили в Плещеевом озере. А он все равно возвращался к месту земной силы. Монах летописец вынужден был написать: «Бысть во граде Переславле камень за Борисом и Глебом в боярку, в нем же вселился демон, мечты творя и привлекая к себе ис Переславля людей: мужей и жен и детей их и разсевая сердца в праздник великих верховных апостолов Петра и Павла. И они слушаху его и стекахуся из году в год и творяху ему почесть...»

Я поднял с земли небольшой валун. Показал его деду.

— А этот булыжник? Он тоже носитель Знания?

— Может да, может — нет. Невозможно судить о целом по какой-то его части. Представь, что копаясь на чердаке, кто-то найдет твой старый молочный зуб. Он тоже может спросить: «Это и есть Последний Хранитель Сокровенного Звездного Знания?»

Крыть было нечем. Я подкинул дровишек в костер и спросил:

— Где он сейчас, синь горюч камень, в будущем или прошлом?

— В прошлом, — заверил дед. — Синий цвет — это цвет нави. А когда придет День Сварога, камень станет ослепительно белым. Но этого я уже

не увижу.

— Потому что скоро умрешь?

— Все когда-нибудь умирают. Даже камни. Завершая свой жизненный путь, мы уходим к звездам. Но остаемся отражением на земле в какой-то иной вероятности. Ведь все мы — проявления первых богов, их усеченная копия. Хоть и каждый имеет свой персональный характер и внешне отличается от других. Что загрустил, козаче? — Дед снова укутал меня полою фуфайки и крепко обнял. — Это будет не так уж и скоро, ты успеешь окончить школу…

— Эти горы… они нас слышат? — тихо спросил я.

Не знаю. Никогда не был горой, — засмеялся дед. —

Наверное, все-таки слышат, хоть и живут в иных временных рамках. Во всяком случае, точно знают, что мы уже здесь.

Костер затухал. Языки зеленоватого пламени трепетали, теряя силу. Холодало. Над рекой курился легкий туман. В нем вязли слова. Стены ущелья дышали вечностью. Время будто замедлило бег. Дед тяжело вздохнул. О чем-то задумался.

— День Сварога, каким он будет? — спросил я, чтобы нарушить это молчание. — Хотел бы я своими глазами взглянуть на него.

— Тогда я тебе не завидую! — живо откликнулся дед. — Лично я бы удавился с тоски после сотого дня рождения. Но встречались мне люди, жившие и подольше.

— Расскажи! Хватит тебе все думать и думать.

Дед достал из костра мерцающий уголек, подбросил его на ладони и прикурил.

— Летом сорок второго, — уголек упал в воду и зашипел, — наша часть стояла на границе между Турцией и Ираном. Следили по рации за сводками Информбюро. Душой были рядом с защитниками Сталинграда, но вряд ли предполагали, что большинство из нас поляжет именно там. Потом поступил приказ: оставить на позициях боевое охранение. Всем остальным походным маршем следовать через перевал, к месту другой дислокации.

В горах строем не ходят. Вершину брали штурмовыми волнами. Кто первым придет — тот дольше отдыхает. Наш взвод держался кучно. Каждый вырубил себе по длинной упругой жерди. Незаменимая вещь в горах! И дополнительная точка опоры, и средство взаимостраховки, и самое главное — дрова.

Взлетели мы орлами на перевал. Костер развели, кашу стали варить. Ниже нас облака, выше — одни звезды. Последние не вдруг подтянулись. Командир, как положено, выставил дозоры. Слышу:

— Стой! Кто идет?

Оказалось, местный. Чабан. Объяснился с командиром и к нашему костру подошел. Высокий старик, гордый. Бурка на нем, папаха лохматая, легкие сапоги-ичиги. Суковатый посох в руке, да кинжал на наборном поясе. Почтенного возраста человек, а глаза пронзительные, молодые, цвета глубинной воды. Борода по пояс, волосы из-под папахи по ветру…

— Сколько ж лет-то тебе, отец? — спросил я с почтением.

— Э, внучек, — сказал он с легким акцентом, — когда Бонапарт напал на Россию, было мне столько, сколько тебе сейчас. Воевал в казаках у атамана Платова.