Последний хранитель

Борисов Александр Анатольевич

В разверзшейся пасти ущелья каждый звук порождал долгое эхо. Я сидел на коленях у деда, зарывшись лицом в пропахшую дымом фуфайку, и совсем ничего не боялся. Даже этой волшебной сказки.

— Жизнь – игра. Но каждый живущий уверен, что свободен в своем выборе, что сам совершает свои поступки.

— Но ведь люди разумны. Неужели никто ни о чем не догадывается?

— Кхе, — дед кашлянул, а может быть, засмеялся. Он старательно раскурил, погасшую было, папироску. Потом почему-то выплюнул и достал из пачки другую. — Человек слаб. Он мнит себя главной фигурой. Эпицентром, вокруг которого свершается то, что действительно достойно внимания. Ну, скажи, о чем они могут

догадываться, если даже Последний Хранитель Сокровенного Звездного Знания так до их пор и не понял, почему он сейчас не с мамой, а здесь?

Это был удар ниже пояса. Я обиделся, хотел даже заплакать.

— Не журись, — успокоил дед, — сегодня ты сам все поймешь. В каждой жизни есть внешняя логика и внутренний стержень. Различить их порой невозможно. Вот, например, одному из Великих, для каких-то далеких целей однажды потребуется, чтобы Колька Петряк, стал главным редактором на краевом радио.

Я засмеялся в голос:

— Ничего у него не получится. Колька хочет стать космонавтом.

— А кто его будет спрашивать, если другого Великого такой вариант тоже устраивает? Уж поверь мне, найдется способ. Влюбится Колька в Таньку Митрохину, и поедет с ней за компанию, поступать в институт. Что, невозможно такое?

Я понял, что крыть нечем. За Танькой из соседнего дома я и сам готов хоть на край света.

— Уж поверь мне, Антон, мечты очень редко сбываются. Если это написано на роду — Колька редактором будет. Хоть ненадолго, но будет. После целого ряда «случайностей», «совпадений» и «неувязок», которые одновременно являются и звеньями каких-то других комбинаций, он получает образование, устроится на работу, будет расти по служебной лестнице. Разве он может догадываться, что вся его прошлая жизнь — всего лишь прелюдия к данности. А нужен он, по большому счету, ради одного-единственного часа.

Когда этот час придет, он даже его не заметит. Все будет обыденно, буднично. Он будет сидеть в кабинете у телефона и грустить. А в другом конце города одинокая женщина, единственная из тысяч, вдруг вспомнит, что завтра ее подруга будет отмечать юбилей. К этому ее подведут другие цепи воздействия. Она тоже будет уверена, что телефонный звонок в редакцию — это не ее прихоть.

Круг замкнулся. Дальше можно моделировать все что угодно: встречу, прогулку, свадьбу. Но и это еще не все. Что-то неуловимое в голосе этой женщины заставит нашего Кольку подумать о Таньке Митрохиной, в которую был безнадежно влюблен. Он вспомнит выпускной бал, и звуки школьного вальса. И опять-таки будет уверен, что это его личные, никому не доступные воспоминания. Посчитает, что такой же пасмурный день, аромат духов, мимолетно дохнувший из прошлого и этот тревожащий голос — опять-таки следствие, не причина. Не нужно быть великим провидцем, чтобы предсказать дальнейшие Колькины действия. Конечно же, он позвонит в дискотеку и попросит доставить к нему нужную запись или пластинку. Потом пару раз для души прослушает «Школьный вальс» и включит его в одну из ближайших программ. Да еще и подумает про себя: «Своя рука — владыка». А уже кто-то третий, услышав песню по радио, пойдет на работу другой дорогой и не попадет под автобус… Ситуация, которую я развернул, — одна из тончайших паутин величайшей сети причинно-следственных связей, многократно дублирующих друг друга. Ты хоть понял, насколько все это сложно?

Вот это я точно понял.

— Пошли что ли? — дед тяжело поднялся на ноги, и болезненно морщась, принялся растирать раненую ногу.

— Значит, это не мы идем на рыбалку, а нас туда кто-то ведет? — разочарованно выдавил я сквозь надутые губы.

— Никто никого никуда

не ведет, — усмехнулся дед, — если не хочешь, можешь остаться тут. Он обнял меня за плечи и провел по щеке шершавой ладонью. — Ты шибко, внучок, не расстраивайся. Все что я рассказал, нас с тобой не касается. Мы ведь тоже… в какой-то степени игроки. Не гении конечно, но кое-чему научены.

— А можно вопрос?

— Можно. Если только один.

— Ты сам за добро или зло?

— Гм-м, — дед почему-то замялся, — видишь ли... пока что мы сами за себя.

— Это не ответ!

— Понимаешь, Антон, есть еще третий, самый великий игрок. Но он сейчас… скажем так, отдыхает. Ведь еще не закончилась ночь.

— Это Сварог? — легко догадался я.

— Сварог — только лишь имя. Одно из имен.

— Но кто же тогда, кто? — я в нетерпении топнул ногой. — Что еще может быть, помимо добра и зла? Пока не ответишь — никуда не пойду!

— Правь!

— Правь? Скажи, что такое правь?

— Ну, ладно. Если по сути: добро считает, что день это хорошо, а ночь — плохо. Зло утверждает, что ничего кроме ночи и быть не должно. А правь хорошо знает, что за ночью должен приходить день. А если этот круг разрывается, то все в этом мире не так. Понял? Пошли, почемучка. Обещаю, что ты больше не будешь задавать таких глупых вопросов...

Глава 3

Я прошел в радиорубку через палубный тамбур, поелозил сапожищами по влажной тряпке и включил передатчик. Пока на табло не погасла надпись «ждать», закурил ритуальную сигаретку и потянулся к вахтенному журналу…

Предчувствие надвигающейся беды нагрянуло нежданно-негаданно. Чувства тоже материальны. Они, как и все в этом мире, изменяются во времени и пространстве. Всколыхнется душа на трагической ноте, войдет в резонанс на уровне атомов и частиц… и понеслась!

Знакомый, давно позабытый звон, заложил уши. Последний раз я слышал его в том незабвенном возрасте, когда нет-нет, да ложил в штаны. В легкие хлынул поток кислорода, тело на вздохе оцепенело, а нутро растворилось в воздухе.

Я вцепился глазами в какую-то точку, стиснул зубы и ждал. Но огненный шар из моих детских кошмаров почему-то не появился. Звон постепенно сошел на нет, как будто, его и не было. Я вытер холодный пот. Попробовал отдышаться.

Ну да, рядом Исландия. Это они, горы, великие и непознанные в своем первородном величии. Время для них движется по шкале, приближенной к вечности. Их час — мой век. Они наблюдают окружающий мир в виде серых медленных волн, замкнутых в четырехмерном пространстве. Что я для них в этом мире? — едва различимое уплотнение с частотой резонанса, приближенной к их восприятию. Вот они и пытаются со мной пообщаться на древнем, как Род языке, который мной безвозвратно забыт. Что им нужно, и нужно ли это мне?

В палубном тамбуре кто-то о чем-то спорил. Уборка шла полным ходом. Пахло хлоркой и жидким мылом. Потихонечку отпустило. Я тряхнул головой, огляделся. Окружающие предметы стали приобретать привычные очертания. Но в тот же самый момент, душа поперхнулась таким неподъемным комом безысходности и тоски, что я чуть не взвыл. И все повторилось сначала. Потом еще и еще: приступ сменял приступ с беспощадной холодной цикличностью. Я больше не жил, а вычеркивал часы и минуты из жизни.

Потом я заметил, что влияние гор становится все слабей. Оклемался глубокой ночью. Ничего уже не хотелось, ничего больше не радовало. Больше суток я просидел за столом, мучая передатчик и телетайп. Как не сломался, как сумел пересилить себя. чтобы перешагнуть через это огромное «не могу»?